Поединок в пяти переменах блюд

Себастьян без околичностей перешел к своей любимой теме.

– Не кажется ли вам, – обратился он к Сибилле, – что мы только потому любим искусство, что жаждем чужих впечатлений, не из любопытства, а оттого, что для нас эти чувства и впечатления, воплощенные в художественном произведении, – драгоценные сосуды, в которые мы с благодарностью направляем тонкий, иногда даже скудный ручеек наших чувств? И там, в разукрашенных колбах, они больше не кажутся нам такими незначительными. Да, возможно, это что-то вроде подсознательной надежды, что сосуд сможет облагородить содержимое, неуловимый аромат красивой упаковки сможет перейти в пресную, безвкусную жидкость.

– Какая красивая и печальная мысль, – ответила Сибилла. – В ней блеск красоты и туманность печали.

Себастьян Тин благодарно взял ее руку и запечатлел на ней поцелуй.

Сибилла Идштайн положила ногу на ногу. Ее ресницы были слегка загнуты и под светло-зелеными глазами лежали темные тени, что придавало взгляду некую старомодную порочность. Рыжеватые волосы доходили до подбородка, были расчесаны на пробор, и при всей женственности этой прически в ней что-то было от нахального мальчишки, что-то дерзкое и непочтительное. Она откинулась на спинку дивана. Теофил заметил, что чулки она носит без пояса.

– И над чем вы сейчас работаете? – обратилась она к Себастьяну Тину.

Этот вопрос входил в набор банальностей как приветственная фраза.

– Все мое внимание сейчас посвящено delay, [9] – ответил он и уставился в лицо Сибиллы испытующим взглядом, стараясь угадать ее реакцию на это слово.

Себастьян Тин в своем издательстве «Литератур контор» выпускал книги, оформленные с таким вкусом, что от этого пиршества тошнило, как после переедания. Время от времени он сам писал эссе, раздувая их в целые книги, где его снобизм проявлялся во всем блеске. В своем последнем опусе он оплакивал уничтожение домашней обслуги, гувернеров и швейцаров, жизнь без них ему казалась банальной. Для всех оставалось загадкой, как ему удается печатать такое, хотя он и обладал солидными средствами, позволявшими ему удовлетворять свои капризы.

9

Отсрочка, задержка, приостановка, промедление (англ.).

– Delay – как интересно, – помедлив, произнесла Сибилла с вежливой улыбкой, пытаясь выгадать время.

Что он имел в виду? Он ведь не печатает расписания европейских авиарейсов? Что еще из модных течений она упустила?

К счастью, раздался звонок.

Все невольно посмотрели на дверь. Секундой позже в комнату вплыл Герман Грюнберг, карманы его итальянского костюма были набиты пачками сигарет.

Теофил и Себастьян церемонно поднялись. Сибилла осталась сидеть, разглядывая вновь прибывшего гостя.

Герман Грюнберг сумел декоративно состариться, у него был отсутствующий взгляд и недовольный вид латиноамериканского мачо, в прошлом которого немало побед над женщинами. Его белые волосы были коротко подстрижены, птичье лицо покрыто светлой щетиной. Огромные черные очки делали его похожим на тайного агента. Темно-синий костюм Германа был безупречен. Он покупал свои костюмы в магазинах готового платья, но каждый раз отдавал портному, чтобы тот прорезал петли для пуговиц на рукавах, и ему нравилось, как бы увлекшись беседой, расстегивать и застегивать пуговицы, чтобы внимательный собеседник заметил это и понял – костюм сшит на заказ.

Его элегантность была прикрытием импульсивности, а безупречность манер граничила с лицемерием. Он обитал в экзотической стране среди книг и картин и обожал сплетни. У него водились деньги, что придавало его существованию романтический ореол. О происхождении его состояния постоянно судачили; болтали о наркотиках, а с недавних пор и о штази. [10] Он вел колонку в профильном издании «Культ», и знатоки искусства ценили его язвительные, сжатые до афоризмов искусствоведческие комментарии, которые со временем подарили ему немало именитых врагов.

10

Министерство государственной безопасности бывшей ГДР.

Герман протянул руку за бокалом с шампанским, который подал ему Теофил, коротко кивнул присутствующим и поправил очки. Опытным взглядом он окинул картины на стенах, не выказав при этом ни малейшего интереса, и сказал Штефани что-то милое по поводу ее платья.

– Но, Герман, не будьте таким безжалостным! Как вы находите эти две новые картины? – спросила Штефани и взяла его под руку.

Герман Грюнберг подмигнул Сибилле Идштайн:

– Даже деньги часто не спасают от сумасбродства. Разрешите представиться, Герман Грюнберг, мученик искусства… – Он отвесил легкий поклон.

– Мы покупаем молодых художников, – пояснил Теофил без особой убежденности.

– Молодые художники – это что значит? – Грюнберг слегка поднял брови.

– А кто из молодых нравится вам? – спросила Сибилла.

– Диего Веласкес. [11] Очень хороший молодой художник.

– Мы сознательно ступаем на неверную почву современного искусства, – вмешалась Штефани. – Видите ли, мы считаем, что нужно иногда рискнуть, принять вызов, вдуматься в какую-нибудь непонятную картину, ведь искусство – это авантюра, искусство – это приключение, и коллекционер в конце концов не кто иной, как авантюрист, пират в море картин.

11

Веласкес, Диего (1599–1660) – великий испанский живописец.

– Коллекционирование, милая Штефани, начинается только тогда, когда полотнами увешаны все стены, – с любезной улыбкой нанес встречный удар Герман.

Теофил тем временем демонстративно опустился в свое кресло. Он прав, этот Грюнберг. Черт возьми, нет ничего более тягостного, чем претензии на что-то, и Штефани не свободна от этого греха. Вся эта галерейная лирика, которую она тут развела – ужасна.

– Ах, Герман, всегда сарказм! Впрочем, это диптих, – сделала Штефани еще одну попытку, указывая на картины, – он называется «Стаккато линий в аккорде цвета»!

– Кошмарная метафора, – брюзгливо произнес Герман – Звучит как «обувная фабрика и обточка каблуков», если цитировать моего старого друга Гарри. – Ему тема явно казалась исчерпанной.

– И что это означает – мученик искусства? – заинтересованно спросила Сибилла.

– О, Сибилла, вы не читаете Германа? – воскликнула Штефани со смесью упрека и снисходительности. – Герман ведь авторвсех изданий, имеющих отношение к искусству. И не в последнюю очередь потому, что он знает или знал всех великих художников нашего века. Герман просто – подлинный!

Молодец Штефани. Сибилла с подозрением посмотрела на Германа. Выглядит он довольно хорошо, моложавый, разве что немножко потасканный. Но подлинный?

– И как вам это удалось? Я имею в виду, как вы познакомились со всеми этими художниками? – спросила она.

Герман вздохнул. Казалось, ему не слишком хотелось рассказывать о себе столь неинформированной публике. Он взял сигарету, прикурил и выпустил три великолепных кольца дыма одинакового размера.

– Ах, все было так. Когда в пятидесятые годы я приехал в Париж из Южной Америки, выжить там можно было, только если посчастливится встретить зажиточных земляков на бульваре Сен-Мишель или еще где-нибудь. И они спрашивали, например: «Ты знаешь Макса Эрнста? [12] » И я отвечал: «Ну конечно, я знаю Макса Эрнста». Тогда они говорили: «Да это потрясающе! А может, ты хочешь есть? Или выпить? Разреши тебя угостить». Я отвечал: «Ну, если вы настаиваете, то я не против. Я покажу вам кафе, где постоянно бываю».

12

Эрнст, Макс (1891–1976) – немецкий художник и скульптор, иного работавший во Франции, в 1922–1938 гг. входил в группу парижских художников-сюрреалистов.