Поединок. Выпуск 9
Шрифт:
— Дурака-то и насмешил: вот и агитация…
— Агитаторы не мы: ты, друг фабричный, — говорит заросший мужик.
Губастый качнулся к рабочему, закричал со злобой:
— Ты скажи, сколько мне надо работать? Я еще молодой…
Заросший мужик:
— Ответь по своей науке-то…
Рабочий оглядел парня, мужика, ответил тихо, но важно:
— Всю жизнь…
— Сто лет работать, — пробасила одна из личностей, сидящих на ящиках, — плотный мужчина, лет пятидесяти, в рыбацкой соломенной шляпе.
— Правильный ответ, — обрадовался
— Кулачище! — закричал на него колхозник. — Зверь матерый! Одна идеология — работать, нажить! Ты работай для общего…
— Постой, я ему объясню, — перебил рабочий. — Весь вопрос — в культурной революции… Сейчас работаем восемь часов… В будущем станут работать, может быть, два часа…
Заросший мужик ударил себя по бедрам:
— Врет, ребята, ей-богу, врет… Два часа работать — лодырями все изделаются… Водки не хватит… Окончательно пропала Расея…
Рабочий повысил голос:
— К тому времени люди будут перевоспитаны. Мы добиваемся увеличения потребностей человека, хотим, чтобы он стремился к высшей культуре и не жалел для этого сил… У тебя, папаша, дальше четверти водки фантазия не распространяется… А мы хотим, чтобы вот он (указал на губастого парня) имел чистое жилище с ванной, одевался бы не хуже американцев, которые в буфете морду намазывают… Посещал театр, библиотеку, — так его переплавить, чтобы жил мозговым интересом, а не звериным…
Парень вдруг заржал радостно:
— Мозговым…
— Жеребец! — проскрипел заросший мужик с отвращением…
Личность в соломенной шляпе:
— Дешевая агитация…
— Вот тогда, — рабочий отрубил ладонью воздух, — труд ему — в радость, и хоть два часа работать, — не сопьется… Лодырей, пьяниц к тому времени будут в музеях показывать, да и тебя, папаша…
— Истинно так, товарищ, — до крайности взволнованный, встрел в разговор болезненный мужик. — Кабы мы в это не верили… Нам бы тяжело было… У меня — кила, лишай, я, вероятно, не доживу до этого… Но хлеб есть слаще, раз — я около науки…
Незаметно во время разговора к двум личностям на ящиках подошел Ливеровский. Ухмыляясь, копая спичкой в зубах, слушал. Рука его за спиной протянула записку; ее осторожно взяла вторая личность, сидящая на ящике… Прочел, разорвал, сунул обрывки в рот.
Обе личности встали и отошли в тень. Ливеровский — обращаясь к рабочему:
— Питаетесь мечтами, товарищ? Дешево и сердито…
Рабочий нахмурился… Колхозник ответил с горячностью:
— В первом классе лопаете чибрики на масле, а мы сознательно черный хлеб жрем… А мы не беднее вашего… Вон, посмотри, чибрики-то наши как перевертываются…
Он указывает на пролет нижней палубы, — пароход плыл недалеко от берега, там видны электрические огни, дымы, очертания кирпичных построек в лесах…
Появились капитан, Парфенов и Гусев. Парфенов — Ливеровскому:
— Цементный завод, продукция полмиллиона тонн. А полтора года назад на
этом месте — болото, комары…Пароход короткими свистками вызывает лодку. Капитан кричит в мегафон:
— Эй, лодка!.. Лодка!.. (С воды доносится: «Здесь лодка»)… Принять телеграмму… — Опускает мегафон и — Гусеву: — Давайте телеграмму…
— Срочная, — говорит Гусев и, обернувшись к Ливеровскому, странно усмехается…
Все, на минуту бросив спор, смотря, как под бортом парохода из темноты выныривает лодка с фонарем и двумя голыми парнями в одних трусиках.
Зинаида давно уже была вручена матери и спала на подушке. Нина Николаевна подстелила себе старое пальтецо около свертков канатов, но еще не ложилась. На корме — два-три спящих человека. Внизу кипит вода. Высоко вздернутая на кормовой мачте лодка летит перед звездами.
Профессор Родионов появляется на корме с чайником кипятку:
— Принес чаю… Зина спит? — Он поставил чайник и сел на сверток канатов. — Я тебе не мешаю? Ведь подумать, — на воде, и не сыро, — удивительно… Нина… Я очень несчастен…
— Ты сам хотел этого.
— Не говори со мной жестоко.
— Да, ты прав… (Концы ее бровей поднялись… Глядела в темноту, где плыли огоньки. Руки сложила на коленях. Сидела тихо, будто все струны хорошо настроены и в покое)… Не нужно — жестоко…
— Во сне бывает, — бежишь, бежишь и никак не добежишь… Так и я к вам с Зиной — не могу… Ты суха, замкнута, настороже… А я помню — ты, как прекрасно настроенный инструмент: коснись — и музыка…
— Говори тише, разбудишь Зину.
— Ты вся новая, я тебя не знаю.
— Знать человека — значит, любить, это так по-нашему, женскому, — сказала она, наклоняя голову при каждом слове, — а по-мужскому знать — значит, надоела… Ты пытаешься меня наградить какими-то даже струнами… Не выдумывай: я — прежняя, та, которая надоела тебе хуже горькой редьки… Покойной ночи, хочу спать…
Он кашлянул, пошел к выходу с кормы. Остановился, не оборачиваясь, развел руками:
— Ничего не понимаю…
Нина Николаевна смотрела ему вслед. Когда он, бормоча, опять развел руки, позвала:
— Валерьян… У тебя что — нелады с Шурой?
— Удивляет только ее торопливость: понимаешь — ночью сели на пароход, а утром у нее неизвестный любовник…
Он торопливо вернулся, ища сочувствия, но брезгливая усмешка Нины Николаевны не предвещала утешения. Сказала:
— Представляю, что тебе должно быть хлопотно с молодой женщиной…
— Нина, — противно… Но развязывает меня морально… И втайне я даже рад…
— Что же, — еще какая-нибудь новенькая на примете?
— Жестоко, Нина!.. Так не понимать! Во всем мире ты одна — родная… Ты одна разделяла мои радости, огорчения, усталость… Теперь — я измучен, и не к кому прислонить голову…
— Фу! — вырвалось у Нины Николаевны.
— Нина, прости меня за все… Я прошу у тебя жалости… Только…