Поэт и Русалка

Судя по лицу графа, он эти опасения разделял полностью.

— Я, думается, состарился, — продолжал Грюнбаум. — Поскольку в глубине души жажду одного: покоя, неизменности… А это как раз и есть характерная черта старости. Можете думать что угодно о моих побудительных мотивах, но мне, право же, по-настоящему страшно, когда я представляю этого истукана на пражских улочках…

— Кровь и гром! — воскликнул барон. — Но пушка-то его, надеюсь, остановит?

— В конце концов, — сказал граф. — А до того… Где Голем, вам, разумеется, не известно?

— Представления не имею.

— А Гаррах знает те заклинания, которыми вы только что привели истуканчика в движение?

— Конечно. Я же говорю, мы вместе этим занимались…

— И сразу возникает множество вопросов, — сказал граф так, словно размышлял вслух. — Может ли это заклинание поднять настоящего Голема? Кто бы знал… — Он решительно встал. — Благодарю вас, Грюнбаум. Сами понимаете, в свете вышеизложенного нам нужно как можно быстрее вернуться в Прагу…

Он вышел первым, не оглядываясь. Молодые люди заторопились за ним, все же не удержавшись от того, чтобы еще раз посмотреть на плавное, завораживающее скольжение клубка саламандр в невысоком пламени. Карета, запряженная парой сильных лошадей, стояла на прежнем месте. Уже почти совершенно стемнело, и кучер зажег оба фонаря.

— Возможно, я крепок задним умом, — сказал граф, когда карета тронулась, — но мне сейчас кажется, что подсознательно к чему-то подобному я был готов. Ох уж этот Гаррах…

— Вы верите насчет Голема? — спросил барон.

— Вы знаете, верю. Случались вещи и удивительнее — ну, а в Праге, учитывая историю города, удивляться не следует вообще ничему.

— Прохвост старый! — рявкнул барон. — Я про Гарраха. Каков тихоня!

— Быть может, он не заслуживает таких эпитетов, — задумчиво отозвался граф. — Все-таки он не на службе, не обязан присягой или чем-то схожим… Он, конечно, не злонамерен и никогда не стал бы извлекать личную выгоду наподобие той парочки, за которой мы с вами охотимся. Но мне порой приходит в голову, что бескорыстная жажда познания вроде той, что сжигает Гарраха, еще хуже. Очень уж он уязвлен тем, что ученый мир отвергает его «классификацию» и прочие труды. Теперь представьте, что он и в самом деле обнаружил Голема… и, мало того, сумеет его оживить. Представляете, какой великолепный случай он усмотрит, чтобы отомстить тем, кто, по его собственными словам, погряз в материализме? Лучшей наглядной демонстрации и не придумаешь.

— А последствия?

— Ученые — народ особенный, Александр, — печально сказал граф. — Им важно одно: доказать нечто. А последствия их словно бы и не волнуют абсолютно… Что с вами?

— После всего, что мы только что слышали, кое-что, думается, нужно переосмыслить, — сказал Пушкин. — Я говорю о странном поведении Гарраха. До некоего момента он никуда не спешил, не проявлял нервозности, не пытался от нас отделаться… По-моему, переломным моментом стало как раз упоминание о Руджиери. О нашем Руджиери, нынешнем. О том, что он преспокойно пребывает в Праге. Тут-то, обозревая недавние события, наш профессор и повел себя странно…

— Ага! — сказал барон. — Все совпадает! У него есть Голем… а у итальянского комедианта — фамильное умение двигать статуи. Что-то очень уж многозначительно для простого совпадения… А?

— В том, что вы говорите, есть толк, — сказал граф. — Очень уж здорово все складывается… Итальянец — малый не промах и просто так сотрудничать с незнакомым человеком не захочет… но у Гарраха наверняка найдется немало интересного для взаимовыгодного обмена — я вовсе не о деньгах… Научное честолюбие — это страшная вещь, сжигает как огонь. Гаррах, Гаррах…

— Хватать их всех надо! — предложил барон. — Потом спокойно разберемся. А что, если они эту тварь на улицу выпустят?

— Не накликайте, Алоизиус, — серьезно сказал граф, печально глядя на обломок трости с серебряным набалдашником. — Мне и думать не хочется о последствиях. Уж если глиняная кукла величиной с кошку может во мгновенье ока сломать дубовую трость, как спичку…

— Хватать надо!

— Успокойтесь, — сказал граф. — Я немедленно разошлю сыщиков, как только мы приедем в Прагу. А пока что остается ждать. Наша карета все равно не может ехать быстрее, чем она сейчас едет…

— Знаете, что меня угнетает? — спросил барон. — Этот сукин кот мог сразу же кинуться к итальянцу, как только мы ушли. Адрес он от нас же узнал…

Он замолчал, досадливо стискивая свою трость с таившимся внутри клинком. Кони шли чуть ли не галопом в ночном мраке.

Глава VI БЕШЕНАЯ КАРЕТА

— Недомудрил ваш профессор, — сказал барон.

— Простите?

— Мне вот только что пришло в голову… Нет у него ничего насчет стихий. Все на свете поделил на четыре части, всему нашел место, а вот насчет магического управления стихиями не подумал.

— Действительно… — сказал граф. — Но, может быть, он их поместил в демономантике? Управление стихиями, как правило, бывает получено от демонов…

— Как сказать. Был у нас в глухой провинции один деревенский умелец, так тот как раз управлял ветрами, градом и прочими атмосферическими явлениями. Так вот, это у него было наследственное — от дедов-прадедов. И никаких демонов там вроде бы не было и в помине. Пастор Швабе совершенно точно высказывался. Мол, не усматривает он тут никакой нечистой силы, и точка. — Барон шумно вздохнул. — Мы, конечно, этого умельца определили на казенные харчи — не за нечистую силу, за то, что он начал пакостить ради заработка. Наймет его кто-нибудь, чтобы у старинного врага что-нибудь этакое приключилось — урожай градом побило, или паводком мост снесло, или мельницу повредило — а тот и рад стараться… — Он помолчал, а потом воззвал едва ли не жалобно: — Господа, вы образованнее меня, объясните неотесанному гусару, отчего так получается: за что ни возьмись, все человек ухитряется обратить в свою пользу ради извлечения заработка! Вплоть до магии и умения насылать градобитие. Ну почему так постоянно оборачивается?

— Потому что такова уж человеческая натура, — подумав, ответил Пушкин.

— Насчет натуры я и сам знаю. Но отчего же все-таки она такая? Хочется иногда, чтобы люди были самую малость порядочнее…

Граф ухмыльнулся:

— Но ведь, если человечество поголовно станет добропорядочным и совершенным, чего доброго, прекратятся и войны? И куда вы тогда денетесь, любезный Алоизиус?

— Придумаете тоже! — сказал барон сердито. — Война — совсем другое дело. За короля, за отечество и все такое… Я скачу с саблей наголо, он, супостат, на меня летит с саблей наголо… и ведь не ради денег, да и ордена одному из сотни достаются! Нет уж, не надо, чтобы человечество становилось настолько добропорядочным. Каково оно будет без гусар? Подумать жутко, если…

Карета внезапно замедлила ход, а там и остановилась вовсе. Кони попятились, храпя и разбрызгивая пену. Впереди обозначилось что-то большое, загородившее дорогу.

Они высунулись в окна. В слабом, трепещущем свете правого каретного фонаря Пушкин рассмотрел низкую телегу, погрязшую задним колесом в придорожной канаве, свалившиеся с нее бочки, растерянно топтавшегося рядом человека, судя по движениям, изрядно хлебнувшего горячительного. В первый миг он испытал едва ли не умиление — оттого, что и в этой чистенькой, ухоженной, насквозь благопристойной стране, ужасно похожей на кукольный домик, обнаружилась совершенно российская картинка с пьяным возницей.

Кучер разразился яростной тирадой, не слезая с козел. Пушкин не все разобрал, но по тону нетрудно было догадаться о смысле. Виновник затора что-то промямлил, опять-таки совершенно по-русски почесывая затылок, словно надеясь, что все как-то наладится само собой.

— Бочки, слава богу, пустые, — сказал граф. — Пойдемте, откатим с дороги, иначе придется торчать тут всю ночь, этот болван себя не помнит…

Он вылез первым, за ним — остальные. Кучер, ворча, стал спускаться с козел спиной вперед.