Поезд

Нам запретили выходить из поезда, чтобы мы не смешались с бельгийцами, но, пока нам раздавали еду и питье, мы поговорили с людьми на перроне.

В Осерре я купил две корзинки с едой. Но мы все равно взяли бутерброды и отложили их про запас, потому что стали предусмотрительней.

Бельгийцы на перроне были вялые, отупевшие. Они два часа шли по проселку и по булыжникам до станции, неся на себе все, что могли унести, бросив большую часть вещей.

Мужчина с трубкой, как всегда, знал больше всех — во-первых, благодаря своему стратегическому местоположению у двери, а во-вторых, потому, что не боялся задавать вопросы.

— Видите эту блондинку, вон там, в платье в синий горошек? Она несла своего мертвого ребенка до самой станции… Говорят, это оказалась совсем маленькая деревушка. Все вышли на них посмотреть, а она отдала младенца мэру, фермеру по профессии, чтобы тот его похоронил.

Женщина рассеянно ела, глядя в пустоту, сидя на коричневом чемодане, обвязанном для прочности веревками.

— За ними поехал поезд, он доставил других мертвых и раненых на более крупную станцию, а на какую- они не знают. Здесь им велели выйти, потому что их вагоны понадобились, и они ждут уже с восьми часов утра.

Эти люди тоже смотрели на нас с завистью, не понимая, что с ними происходит. Свеженькая, миловидная медсестра в отутюженной форме без единого пятнышка кормила из рожка младенца, покуда его мать рылась в своем узле в поисках пеленок.

Мы не видели, как пришел их поезд. Поэтому не знаю, когда они уехали и куда их в конце концов повезли. Правда, я не знал и того, где мои жена с дочерью.

Я попытался навести справки, спросил женщину, которая, судя по всему, руководила помощью беженцам, и она спокойно ответила:

— Ничего не бойтесь. Все предусмотрено. Будут обнародованы списки.

— А где я увижу эти списки?

— В центре, где вас разместят. Вы бельгиец?

— Нет. Я из Фюме.

— Тогда как же вы оказались в бельгийском поезде?

Я слышал это уже десять, если не двадцать раз. Еще немного — и нас бы начали этим попрекать. Три наших злополучных вагона по причине бог знает чьей ошибки очутились не там, где им надлежало быть, и нас уже чуть ли не обвиняли в этом.

— Куда отправляют бельгийцев?

— Вообще говоря, в Жиронду и в Шаранту. [2]

— Этот поезд отправляется туда?

Как и начальник вокзала в Осерре, она предпочла отделаться неопределенным жестом.

Вопреки тому, чего можно было ожидать, я думал о Жанне и о дочке без особой тревоги и даже с какой-то безмятежностью.

Был момент, когда у меня сжалось сердце: я услышал историю про обстрел поезда и про убитого ребенка, которого матери пришлось бросить на маленькой станции.

Потом я сказал себе, что случилось это на севере, что поезд, в котором ехала Жанна, прошел раньше нашего и, соответственно, пересек опасный участок раньше нас.

2

Западные департаменты Франции.

Я любил жену. Она была такая, как я хотел, и дала мне именно то, чего я ждал от спутницы жизни. Мне не в чем было ее упрекнуть. Я не искал поводов для придирок и вовсе не поэтому так разозлился на Леруа за его двусмысленную ухмылку.

То, что сейчас происходило, никак не было связано с Жанной, не больше чем, к примеру, с обедней или с кондитерской, которую держала ее сестра, или с радиоприемниками, дожидавшимися ремонта у меня в мастерской.

Я часто говорю «мы», имея в виду обитателей нашего вагона, так как знаю, что ко многим вещам мы с ними относились примерно одинаково. Но в этом случае я говорю именно о себе, хоть и думаю, что был не одинок.

Образовалась трещина. Это не означало, что прошлого больше не было или что я отказался от семьи, разлюбил ее.

Просто в какой-то момент жизнь моя перешла в иной план, и нынешние ценности не имели ничего общего с теми, что существовали для меня в прошлом.

Я мог бы сказать, что жил теперь в двух планах одновременно, и значение для меня имел этот, новый план, с нашим вагоном, пропахшим конюшней, с лицами, которые еще несколько дней назад были мне незнакомы, с корзинками, полными бутербродов, которые разносили девушки с повязками, и, наконец, с Анной.

Я убежден, что она меня понимала. Она не пыталась меня утешать уверять, например, что жене моей и дочке ничего не грозит и что я скоро с ними свижусь.

Мне припомнилось ее утреннее замечание:

— А ты спокойный!

Она принимала меня за сильного человека; подозреваю, что потому она ко мне и привязалась. Тогда я ничего не знал о ее жизни, не считая ее обмолвки о тюрьме в Намюре, да и сейчас знаю не больше. Ясно одно — в жизни у нее нет особых привязанностей, нет настоящей опоры.

На самом-то деле она, вероятно, была сильнее меня.

На вокзале в Блуа, если не ошибаюсь, где нас опять ждала организованная встреча, она первая спросила:

— Поезд из Фюме не проходил?

— Фюме? А где это?

— В Арденнах, на границе с Бельгией.

— Здесь столько бельгийцев проезжает!

На шоссейных дорогах мы тоже видели теперь бельгийские автомобили, тянувшиеся в два ряда, один за другим, так что без конца возникали пробки. Были и французские машины, но их было гораздо меньше, особенно из северных департаментов.

Я никогда раньше не видел Луары, которая сверкала на солнце; мы заметили несколько исторических замков — я узнал их по открыткам.

— Ты здесь уже бывала? — спросил я Анну.

Она не без колебания сказала «да», сжимая мне кончики пальцев. Неужели она догадывалась, что мне немного больно, что я предпочел бы, чтобы у нее не было прошлого?

Это было глупо. Но разве все остальное не было глупо? И разве не этого я искал?

Барышник спал. Толстуха Жюли перепила и прижимала обе руки к груди, глядя на дверь с таким видом, словно ее вот-вот стошнит.

По соломе были раскиданы бутылки, остатки пищи; пятнадцатилетний паренек где-то стащил два солдатских одеяла.

У каждого было свое привычное место, свой уголок, про который он точно знал, что сможет его снова занять, когда после остановки вернется в вагон.

Мне показалось, что нас стало меньше, чем при отъезде, что четырехпяти человек не хватает, но поскольку я не считал их, то и не был уверен; я видел только, как монахини забрали от нас к себе в вагон девочку, словно мы были какими-то исчадиями ада.