Поезд

— Уже?

Намечалось новое размежевание. По одну сторону оказались обитатели пассажирских вагонов, по другую — наши, те, кто ехал в вагонах для скота или товарных. Жанна и дочка принадлежали к первому миру, я — ко второму, и бессознательно мне захотелось поскорей отстранить от себя Софи.

— Ты не ешь?

Я поел на травке перед открытой дверью. Мы мало что могли сказать друг другу перед этими двумя рядами застывших лиц, переводивших взгляды с меня на жену и на дочь.

— Как ты думаешь, мы скоро поедем?

— Дорога должна пропустить составы с войсками. Как только путь освободится, очередь за нами. Смотри-ка, паровоз пришел!

Мы его слышали, мы видели, как он один, без вагонов, в клубах белого дыма, торопится к нам, повторяя изгибы долины.

— Скорей беги в свой вагон. Я так боюсь, чтобы твое место не заняли!

Чувствуя облегчение оттого, что меня отпускают восвояси, я поцеловал Софи; целовать прилюдно Жанну я не смел. Язвительный голос бросил мне вслед:

— Могли бы и дверь за собой закрыть!

Летом почти каждое воскресенье мы ездили сначала с Жанной, а потом с ней и с дочкой за город, на пикник.

Но сейчас я узнавал запах и вкус не той травы, на которой происходили эти наши воскресные пикники, а запах и вкус детских воспоминаний.

Сколько лет уже я по воскресеньям садился на полянку, играл с Софи, собирал цветы и плел ей венки, но все это ушло на задний план.

Почему же сегодня мир снова обрел исконный вкус? Вот и жужжание ос напомнило мне прежние времена, когда я, затаив дыхание, наблюдал за пчелой, кружившей вокруг моего бутерброда.

Когда я вернулся в вагон, лица попутчиков показались мне уже более знакомыми. Мы немного освоились друг с другом, могли, например, переглянуться с кем-нибудь, подмигнув в сторону Жюли, вокруг которой увивался ее барышник.

Я называю его барышником наугад. Имена и профессии уже не имели значения. Он был похож на барышника, вот я так его и окрестил.

Парочка обнималась, и толстая лапа мужика обхватила грудь Жюли в тот самый миг, когда состав после нескольких толчков пришел в движение.

Женщина в черном по-прежнему вжималась в перегородку в глубине вагона, метрах в двух от меня; ей было не на что присесть. Правда, она могла бы, как многие другие, сесть прямо на пол. В одном углу четверо пассажиров даже играли в карты, словно вокруг стола в трактире.

Вскоре мы снова увидели Монтерме, а чуть позже я успел разглядеть шлюз Леверзи, где на сверкающей воде качалось с десяток моторных лодок. Речникам не нужен был поезд, но их задерживали шлюзы, и я представлял себе их нетерпение.

Небо окрашивалось в розовый цвет. Очень низко пролетели три самолета с успокоительными трехцветными опознавательными знаками. Они были так близко от нас, что мы различили лицо одного из пилотов. Я готов поклясться, что он приветственно помахал нам рукой.

Уже сгустились сумерки, когда мы прибыли в Мезьер, и наш поезд, не подходя к вокзалу, остановился на безлюдных путях. Военный — я не разглядел, в каком чине, — прошел вдоль состава, крича:

— Внимание! Никому не выходить! Выходить из вагонов строго запрещается!

Впрочем, перрона все равно не было. Чуть позже мимо нас, совсем рядом, прошли на полной скорости платформы с орудиями. Едва они скрылись, раздался вой сирены, и тот же голос снова прокричал:

— Всем оставаться на местах! Выходить из вагонов опасно. Всем…

Теперь был слышен гул нескольких самолетов. Город был темен, на вокзале все огни потушены, пассажиры наверняка устремились в подземные переходы.

Мне кажется, что я не испугался. Я сидел на месте, пристально вглядываясь в лица напротив и слушая рев моторов, который сперва становился все громче, а после как будто начал стихать.

Воцарилась полная тишина, и наш поезд оставался на месте, словно забытый посреди запутанного узла рельсов, на которых и там и сям виднелись пустые вагоны. Я разглядел среди них вагон для перевозки напитков, на нем крупными желтыми буквами было написано имя виноторговца из Монпелье.

Все невольно замерли в напряжении, молча ожидая отбоя тревоги, который последовал только полчаса спустя. Рука барышника все это время держалась на почтительном расстоянии от груди Жюли. Теперь она еще настойчивее устремилась на прежнее место, и мужчина влепил своей соседке крепкий поцелуй.

— Постыдились бы, здесь девочка маленькая! — проворчала какая-то крестьянка.

И он откликнулся, весь перепачканный в губной помаде:

— Рано или поздно она все равно все узнает, эта твоя девочка! Ты же в свое время узнала?

К такой грубости, к такой вульгарности я не привык. Это напомнило мне поток ругательств, который обрушивала моя мать на парней, что с хохотом шли за ней следом. Я поискал глазами темноволосую девушку. Она смотрела в сторону, словно ничего не слыша, и не заметила, что я на нее гляжу.

Я никогда не напивался, хотя бы потому, что не пью ни вина, ни пива. Но мне кажется, что, когда стемнело, я испытывал приблизительно те же ощущения, что человек, который хлебнул лишку.

Глаза у меня щипало, веки горели, может быть, из-за солнца, которое пекло днем в той долине, где был ручей; я чувствовал, что щеки у меня раскраснелись, руки и ноги затекли, а голова совершенно пуста.

Я привскочил оттого, что кто-то, чиркнув спичкой, посмотрел на часы и сообщил:

— Половина одиннадцатого…

Время шло быстро и вместе с тем медленно. В сущности, времени больше не было.

Одни спали, другие тихо разговаривали. А я присел на черный чемодан, прислонился головой к перегородке, и позже, в полусне, в попрежнему неподвижном поезде, окруженном тьмой и тишиной, почувствовал совсем рядом какие-то ритмичные движения. Я не сразу понял, что это Жюли и ее ухажер занимаются любовью.

Я не пришел в ужас, хотя мне всегда было свойственно целомудрие, быть может, из-за моей болезни. Я вслушивался в их ритмичную возню, как в музыку, и признаюсь, что мало-помалу все мое тело охватило какое-то неясное тепло.