Поездка в горы и обратно

Предвкушая грядущую свежесть, Алоизас бодреет, будто свалил половину намеченных дел. День уже не кажется ему безнадежно мрачным, хотя не исчезает — висит, как покрывало… А что — не хуже других денек! От лекций свободен, так что чуть ли не праздник. Вдруг вспомнил, что едва не вылетело из головы: скоро по телевизору начнут показывать экранизацию фантастической повести. Из этих фантастических историй иногда можно извлечь рациональное зерно. Захватывающие дух сюжетные ходы — шелуха идеи, не более того. Наконец, зачем всему верить? Улыбайтесь, но не прозевайте ростка…

Экран мелькает, потрескивает, шлепанцы отброшены прочь. Было бы еще уютнее, если бы рядом посапывало неназойливое существо. Пара реплик, согласное мычание, когда проглатывается клецка интриги, — и удовольствие удвоилось бы. Аня на курсах, то есть гоняет по магазинам, Лионгина мечется между знаменитостями и пешками. Пусть мечется, мы терпеливые, кха-кха! Вдруг Алоизасу кажется, что уставился он среди бела дня в телевизор не в одиночестве. Рядом пристроился некто, наблюдавший вместе с ним парение воздушной акробатки. Неопрятный, большеротый, вместо носа — отвратительный бесформенный ком. Неужели это единственное существо, кому я могу поверить свои мысли? Неужели это я? Не встречались ли мы раньше? Из свалки памяти не удается выкопать ни портрета, ни хотя бы беглого наброска. Такой, где-то тайком пустивший корни, гораздо опаснее, чем случайно прибившийся в толпе зрителей. Такой легко не откажется от своего злого намерения — выкриком сбить вниз увлекшуюся летунью. Хорошо, очень хорошо, что не отстает, — глаз с него не спущу. Ни на минуту ему не доверюсь, потому что… разинет пасть и… Пусть лучше лопает телевизятину.

Теперь сидение Алоизаса перед бледным дневным экраном уже не столь бессмысленно, как показалось бы Лионгине и как изредка кажется ему самому, на мгновение выныривающему из тумана…

…В новое свое состояние, окутанное этим туманом и тождественное сну с открытыми глазами, Алоизас погрузился десять лет назад. События развивались не так, как он предполагал, решив вступить в борьбу со своей собственной покорностью и влиятельными институтскими бонзами. В тот памятный вечер в ресторане, под праздничное мерцание люстр и торжественное скольжение кельнеров — Алоизас не любил пиров, и подобные вылазки врезались в память надолго! — бывший коллега Н. усердно работал языком и зубами, однако вовсе не собирался немедленно кидаться в огонь, поманивший Алоизаса Губертавичюса.

— Превосходное винцо! Вы знаток не только эстетики, но и отличных напитков. Поздравляю, поздравляю! — опустошая бокал за бокалом, нахваливал он Алоизаса и его угощение. — Призываю и дам отведать! — Наливал, улыбался, то и дело прыскал смехом.

Коллегу Н. сопровождала его секретарша и сожительница с волосами Магдалины, Алоизаса — бледная, расстроенная Лионгина. В тот вечер она была удивительно хороша — Алоизас сразу заметил это, хотя внимание его целиком поглощал задуманный поход, в который они все никак не могли выступить. Коллега Die weisse Ziege почему-то не появлялась.

— Попробуй скиландис! Его надо нюхать, как редкий цветок. Удивительный аромат, не правда ли? — Н. пел дифирамбы закускам, словно за все будет платить сам, а не Алоизас, горящий нетерпением развернуть знамена и ощутить себя в ином, нежели до сих пор, свободном, вливающем новые силы пространстве.

Одно блюдо сменялось другим, Алоизас безуспешно пытался вклиниться, позвенеть под столом шпорами, чтобы Н. наконец вспомнил, во имя чего собрались они тут и уже понесли первые потери, — очевидно, что Белая Коза отреклась! Все больше тревожило не только чрезмерное увлечение Н. кулинарией, но и нервно подергивающееся, что с ней случается чрезвычайно редко, личико Лионгины, то полное доверия, абсолютной преданности, то отдаляющееся, отстраняющееся, заливаемое мглой сомнений.

Несмотря на красноречие и призывы Н., кусок не лез Алоизасу в горло. Прихлебывал, а сам ждал знака — трех огненных библейских слов на стене, свидетельства, что наконец-то заржали кони судьбы. Тем временем судьба тащилась со скоростью загнанных кляч. Н., не прекращавший с удовольствием есть и пить, выдал скабрезную историйку о завкафедрой и молоденькой ассистентке.

— Я целиком и полностью верю вам, уважаемый коллега, но… — Алоизас с такой силой поставил бокал, что тоненькая ножка отвалилась, как у гриба, на скатерти разлилось розовое озерцо. — Но считаю своим долгом предупредить. Информация такого рода противоречит моим принципам.

Н., не обращая внимания на робкие взгляды своей Магдалины и все более замыкающуюся в себе, молчаливую Губертавичене, вгрызался в цыпленка-табака, его руки блестели от жира.

— Браво! Виват! Снова вынужден поздравить вас, дорогой Алоизас. Я удивлен и восхищен. Спешу заверить — правые будут пользоваться неотравленными стрелами. Яд — оружие неправых. Борьба будет строиться только на правде, поэтому наша победа никогда не станет пирровой. До дна, коллеги! — И он погрузил усики в вино.

Это был прекрасный тост, рассеявший сомнения Алоизаса и придавший вечеру какой-то праздничный оттенок. Его лучей должно было хватить надолго, так как Н., втянув в сферу своей борьбы младшего коллегу, не спешил бить в боевой барабан. Шло время, а он ограничивался записками, телефонными переговорами, встречами все время в разных, по большей части людных местах. Прибегал сияющий и взмыленный, утирая обильный пот, с трудом, видите ли, выставил целую толпу просителей. Одному выбивает квартиру, другому — пенсию по инвалидности, несправедливо урезанную, третьему ищет репетиторов по английскому языку и т. д. и т. п. Не забывает и творческой работы: диктует сразу две книги… Говорил обычно один Н., жестами, мимикой, пронзительным голоском обращая на себя внимание посторонних. Алоизас смущенно молчал. Со стороны могло создаться впечатление, что Н. занимают не обида Алоизаса и не свои собственные обиды, нанесенные ему в свое время безжалостным Эугениюсом Э., а нечто совсем другое. Даже произвол, процветающий в институте, против которого они оба восстали, казалось, волнует его меньше, чем благосклонность уважаемого преподавателя, доцента Алоизаса Губертавичюса. Можно было подумать — и Алоизасу пород так и казалось, — что Н. ничего более не хочет, как только встречаться, гулять, общаться со своим новым другом на глазах у всего честного народа. Глядите, кто встал на мою сторону, кто меня уважает, следует моим советам! — чуть не кричал Н. своим энергичным видом, то перебирая ногами на месте, то забегая вперед или отставая, но точно улавливая момент, когда Алоизас терял терпение и хотел оторваться, восстановить какую-то дистанцию или даже удрать, сославшись на неотложные дела.

— Терпение, коллега! У меня есть новости, вкусные новости, пальчики оближете! — напуская таинственность, заявлял Н., и Алоизас, морщась, хватал приманку, чтобы снова разочароваться, — новости, как выяснялось, не имели никакого отношения к их институту. Где-то заваривается какая-то горькая каша, если ветер изменится — глядишь, какая-нибудь капля брызнет и на очки проректора.

Опутываемый, как муха, попавшая в паутину, Алоизас больше всего страдал из-за этой бессмысленной и все же вроде бы что-то значащей таинственности. Хотя от их перешептываний дело ни на вершок не двигалось вперед и чувствовал он себя так, словно купался в нечистотах. И все-таки Алоизас не оставлял своих намерений обратиться к общественному мнению, воззвать к честным, добросовестным коллегам.

— Никаких митингов, если вы стремитесь к победе, глубокоуважаемый Алоизас! — отклонял его предложения Н. — Не знаете разве, как непостоянны симпатии толпы? Сегодня вас будут на руках носить, завтра забросают камнями. Позвольте уж действовать мне потихоньку, как до сих пор, не выдавая наших намерений. Когда начинаешь акцию, искусство заключается в том, чтобы угадать час икс. Дайте плоду созреть — он сам упадет, не хрустнув веткой. В настоящее время Эугениюс Э. завершает оборудование виллы — остается подождать, когда начнет вздыматься волна общественного возмущения.

Слово акция Алоизасу не понравилось — почему нужно оставлять в стороне моральный фактор их борьбы? — однако волна, как предсказывал Н., и в самом деле поднялась. Сначала в шутку, а потом всерьез покатились по коридорам института слухи о золотых дверных ручках, о витражах. Шептались о розовом финском унитазе, которым не будут пользоваться даже члены семьи — только сам проректор. Поток анонимных жалоб разбудил работников контроля. Коллега Н. удовлетворенно похохатывал и сиял, хотя, по словам свидетелей, Эугениюс Э. предъявил ревизорам целую пачку счетов. Ручки оказались бронзовыми, а из-за нескольких рейсов служебного грузовика, доставлявшего на стройку доски и шифер, контроль не спешил карать известного деятеля и ученого. Участие студентов? Один раз поработали добровольно, он устроил помощникам такой обед, что в другой раз непрошеные явились — не прогонять же? Переведите в рубли, сколько могут умять потрудившиеся на чистом воздухе семеро парней, и увидите, что рассчитались с ними сполна.

Ревизия не извлекла всей правды на свет божий, самое большее — несколько невинных щепочек ее. Проступки Э. названы были в акте нарушениями не закона, а лишь этики. О преступлениях и речи не было — кто не пользуется служебным транспортом или, возводя садовый домик, не пригоняет, если есть такая возможность, с государственной стройки самосвал с цементным раствором? Эугениюса Э. оправдали, хотя с такими обтекаемыми формулировками, что тень прилипла и будет тащиться за ним, пока дело не забудется. Ну и что? Мало чего добившееся общественное мнение смирилось, громко трубил только коллега Н., Алоизас же был разочарован. И разочарован не столько в двойственности отношения людей к истине, сколько в себе. Страсти утихли, а он все вспоминал, что, когда приспешники Эугениюса Э. ходили как в воду опущенные, он испытывал недоброе удовольствие, не имеющее ничего общего со стремлением к справедливости. Потейте, выкручивайтесь, оправдывайтесь, как довелось недавно мне! Эугениюс Э. продолжал поблескивать своими золотыми очками, не изменился ни обычный его румянец, ни оптимистическая улыбка, но и у него, конечно, торчал в спине нож, пусть небольшой, перочинный, и все-таки, когда никто не видел, Эугениюс, наверно, скрипел зубами. Что, не станет теперь поглядывать на подчиненных как хозяин — квартир, машин, общежитий, судеб? Злорадство противоречило голосу разума, всем привычным устоям порядочности, однако испарилось не сразу, и Алоизас понял, что увязает в дурно пахнущем болоте, выбраться из которого будет нелегко. Хорошо бы поговорить с кем-нибудь, обсудить волнующую его тему, но с кем? С Лионгиной после ужина в ресторане откровенничать не решался, она вместе со всеми своими сомнениями отошла в сторону — иди, иди, посмотрю, стоит ли следовать за тобой. Не помогая, но и не мешая, ошеломленная его новыми интересами, она ждала победы, каких-либо ее примет. Ему приходило в голову, что ее удовлетворило бы любое решение вопроса — лишь бы не оставалось так, как было прежде. Разве признаешься ей, что испытываешь угрызения совести, еще не приступив к делу, еще только наблюдая за плодами чужой деятельности?