Поездка в горы и обратно

— Не поверишь, Лина, милая! Шпарю без черновика! Пальцы за мыслями не поспевают. Давно не ощущал такой силы, такого подъема!

Вскочив, вынырнул из дыма, обнял. Вместе с холодком улицы и ношей, с искорками тревоги и недоверия в глазах.

— Таскаешь изо дня в день, как муравей былинки! ^— Он проворно сунул нос в покупки. — А я тебе — сюрприз. Ужинать не будем!

— Я не против, можно и не ужинать.

— Нет, поедим. И еще как! Отправляемся в ресторан. Столик заказан. Хватит киснуть!

— Что случилось? Объясни!

У Лионгины посерели губы — добрых вестей не ждала и сама их не сулила. В сумочке шуршали с огромным трудом добытые справки. Несколько из множества необходимых для того, чтобы обменять квартиры и съехаться с матерью. Устроить ее в инвалидный дом будет куда труднее, чем она думала и чем предполагал бюрократический опыт Гертруды. Бесконечная голгофа. Каждая бумажка вынуждает выкручиваться, лгать, унижаться. Все это стоит столько крови…

— Взгляни-ка на себя. Хорошее настроение мужа перепугало, как несчастье! — Алоизас кинулся к машинке, чтобы закончить фразу, сделал несколько ударов по клавиатуре и снова очутился возле нее.

Потому что улыбка в наш дом не заглядывает, Алоизас. Потому что мы давно прогнали легкомыслие и радость. А может, никогда и не впускали их, но вслух произнесла только:

— Потому что устала… Устала!.. Понимаешь?

Делаю то, чего не хочу, — то, что противно моей природе, убивает чувства! Понимаешь ли, Алоизас?

— Что все-таки случилось?

— Ничего, абсолютно ничего! — Он провел по ее волосам кончиками пальцев, делал это редко и, вместо того чтобы успокоить, вновь вызвал опасения.

— Перед тобой извинились… за группу М.?

Он мотнул головой, улыбнулся открытым, выпустившим мундштук ртом. Нисколько не заботился о позе, более подходившей для особого случая.

— Решил плюнуть на интриги и целиком отдаться работе?

Алоизас опять отрицательно замотал головой. Подбородок и шея блестели от пота, словно он не на машинке печатал, а топором махал.

— Интриги, говоришь? Не интриги, дорогая. Придется срыть насыпь и вместо нее навалить новую, еще выше! Когда начал распутывать интригу, наткнулся на такое, что у меня волосы дыбом встали… За снисходительностью и ошибками упрятана антиобщественная деятельность, настоящие преступления. От группы М. ниточки тянутся к ректорату!

Лионгина не ожидала подобного залпа, особенно после воскресного обеда, когда Алоизас публично отказался от борьбы.

— Ниточки?.. А где факты, милый?

— Послушай! Мне такого порассказали… Не только экзамен по эстетике сдается с помощью прямых или косвенных взяток, как, например, комнаты в сезон на море или цемент для строительства садового домика! Жалуются и преподаватели других дисциплин, что их ласково обходят, постоянно давят сверху. И не одни доченьки больших начальников, но и детки заведующих базами, председателей колхозов, торговцев пролезают к диплому, не занимаясь. Мало сказать — пролезают! Поступают неизвестно каким образом и кончают с отличием, и самые лучшие места при распределении — им. Да, да! Не веришь? — Алоизас поднял указательный палец, что было непривычно для него, выглядел грозно и наивно. Несмотря на эгоизм, все еще ребенок, кольнуло Лионгину, прямой, честный. Не умеет уступить, приспосабливаться, а когда раздразнят… Хорошо, что со своей бедой сама справляюсь.

— Факты, милый, где факты? — не собиралась она сдаваться, все более тревожась из-за его возбуждения.

Я — гадкая, разрушаю построенный ребенком песочный замок. Почему не дать порадоваться на хрупкие башни? Пусть себе…

— Мне такого порассказали! Люди все видят, все слышат. Не я один по справедливости истосковался! Не сомневаюсь, что меня поддержат, сплотятся вокруг педагоги с чистой совестью. Их большинство, но они забиты. В одиночку с нашей институтской мафией не повоюешь, понял это на своей шкуре. Как только запахнет жареным, чик, и выключается предохранитель!.. Испортился? Прочь! В ресторане увидишь кое-кого из моих единомышленников. Я их пригласил, не сердишься?

— Значит, прощай, книга? — Подбородок Лионгины дрогнул.

Отказывается, напрочь отказывается от своей великой цели, ради которой они оба принесли столько жертв? И веря в успех, и не веря — да, часто теряя надежду! — она все же не решалась отступать, пока в нем тлела хоть какая-то искорка.

— Подожди, Лина! Что я делал, когда ты вошла огорченная, будто землю продала? Расстроилась, что не достала апельсинов для своего большого ребенка? Угадал? Я не ребенок. К черту цитрусы! Наши родители без них жили и детей рожали. Я писал, когда ты вошла… Писал, Лина, и буду писать! Только иначе, повернувшись лицом к миру, в котором мы живем! — Его палец уперся в ямочку на ее подбородке, приподнял голову. Зашуршали и рассыпались волосы, и он подставил свою ладонь, словно под нежный песок или теплую воду. — Этика красоты… Зачем идеал, если у тебя пол носом процветает подлость, безнаказанно хозяйничают хапуги и стяжатели? Повздыхаем, успокоим совесть и снова громоздим башни из высоких слов. Так что к черту выдуманную, нежизненную книжонку, пишем другую — более нужную, правдивую… Этика красоты? Да! Но не витающая в заоблачных мирах, питаемая не химерами — вскормленная суровой повседневностью…

— Снова от нуля? Прожив полжизни — и с нуля?

Если бы не торжественно-вдохновенное лицо Алоизаса, она бы расплакалась.

— Когда начинаешь понимать, что ничего не знал… что был слеп и глух, разве это нуль? Это очень много, Лина. Отныне буду по-другому писать, по-другому жить! Ведь тебе трудно со мной? Не упрекаешь, не говоришь — вижу. Лампочку вместо перегоревшей не я — ты вворачиваешь. Разве трудно вынести табуретку, поупражнять пальцы? Мне с детства внушали: с молотком и гвоздями, с электричеством и всякой прочей ерундой возиться суждено другим, твое дело — высокие материи, идеалы, чистый, похрустывающий лист бумаги!.. И стал я таким стерильным, избалованным, нежизненным, что чуть тебя не потерял, добрая моя Линочка! И больше ни слова об этом! — Увидев мелькнувшую в глазах жены тень воспоминаний, он зажал ей рот влажной, пахнущей табаком ладонью. — Было и сплыло! Не смеет есть нам глаза дым того костра! Однако скажи, дорогая, чем отличается стерильный, боящийся прикоснуться к грязи гражданин от несознательного животного? Лишь тем, что не галит в публичном месте, а накопившуюся желчь изливает в четырех стенах, когда посторонние не видят, как я в воскресенье… Ломал не только Гертруду, но и тебя, тебя! Поняла?

— Не могу прийти в себя, Алоизас… Не могу охватить все… Очень хочется тебе помочь. Сделаю все, что в моих силах, даже сверх сил. — Лионгина уткнулась ему в грудь. Сильно, мужественно билось под ребрами его сердце. — Но позволь усомниться… единственный разочек. Отступив от одной ветряной мельницы, не вступаешь ли ты в борьбу с другой?

Руки Алоизаса слегка стиснули ее талию.

— Я ждал этого вопроса, Лина. Ты никогда мне не лгала. Твою прямоту не смогли сломить ни мой дутый авторитет, ни несносный характер. Я счастливый — у меня есть нелгущее зеркало. Знай, я готов бороться против реального зла. Также против зла в себе самом… Не отправляюсь искать справедливости в другие миры, не буду призывать на помощь летающие тарелочки. Зло произрастает, как сорняки, на всех обочинах… Его надо рубить… рубить… рубить…

Лионгина прижималась к мужу все крепче, чтобы не слышать шума улицы, шороха с лестницы, не желающих униматься своих собственных возражений. Верю тебе, Алоизас… Хочу верить… Стараюсь верить! Ведь я пожертвовала всем, что имела… Теми горами, из-за которых чуть не сошла с ума и не умерла… Черным их негативом… Теперь вот собираю унизительные справки… а ты… Откуда мне знать, может, завтра ты узришь новое светило?..

— Боюсь, Алоизас, что ты говоришь фразами из своей книги.

— Может быть. Еще не научился думать и говорить иначе. Научусь! — Алоизас разжал свои крепкие руки, невольно оттолкнул жену от себя. — Ступай-ка, приведи себя в порядок, Лина. Сегодня ты должна быть красивой!

— И с кем же мы будем ужинать?

— Я пригласил коллегу Ч., ты ее знаешь, такая беленькая. И коллегу, бывшего коллегу Н. Многие его недолюбливают, он со странностями, но… За справедливость, учти, и сражаются чудаки!

Не хочу твоего коллеги Н. …Ой, не хочу! Как болезни!

Вслух Лионгина ничего не сказала. В шкафу шуршали платья, пахнущие ландышем.

Часть третья Трагикомическая

Смолк рев турбин авиалайнера — «ТУ-124» преодолел расстояние, равное поперечнику Европы. Словно гигантский, выброшенный на берег кит, застыл он на фоне вильнюсского неба, почти такого же темного, как земля. Если бы не разноцветные огоньки сигнализации, было бы даже неприятно видеть, как в его бок мелкой хищной рыбой впивается трап, как, поеживаясь и пряча в воротники лица от мороси, из вспоротого и, наверное, еще теплого брюха чудовища извергаются проглоченные им живые существа. По глади аэродрома сновали различными человеческими руками управляемые машины, будто грязный снег, сдвигая в сторону внезапно навалившийся мрак. Снега не было — только казалось, что под ногами вот-вот захлюпает грязная жижа. По мере того как под плавником самолета все гуще становилась толпа пассажиров, напряжение встречающих понемногу спадало. От лайнера к краю поля потянулась длинная, из разрозненных звеньев цепочка — мужчины, женщины, дети, военные; машущие руками, гомонящие, топтались они на багажной площадке, перед выходом в город. Кто-то из этих беспокойных, еще не пришедших в себя после полета людей должен был именоваться Ральфом Игерманом.