Поездом к океану

Сколько всего отмерила ей судьба! Наверное, почти никому она не отсыпала столько горя и столько щедрот, коими одаривала ее всю жизнь. Аньес встречались замечательные люди. Она дважды по-настоящему любила двух таких непохожих, но таких достойных мужчин. Она видела две войны, и в обеих уцелела. Ей дано было мужество поступать так, как она считала правильным, и сила не раскаиваться и не сомневаться, когда ее пригибали к земле последствия.

Юбер был прав. Она столько всего повидала. Она стояла на берегу Байкала и плавала в Тихом океане поздней осенью, когда воды его были ледяными. Она снимала северное сияние и каталась в нартах среди метели, она пересекала Батпайсагыр и касалась камней Маньпупунёра, она видела, как строят БАМ, и спускалась в шахты Донбасса. Ей довелось проглотить разочарование, когда возвели Берлинскую стену, и чувствовать гордость, когда в ее объективе оказался Гагарин. Она верила, всегда верила, всегда знала, что на правильной стороне. Иначе ей просто незачем было бы жить.

Она следовала всего двум правилам, которые спасли ее однажды: просто идти и никогда не оглядываться. Об этом просил ее Лионец, и она слушалась его, ведь если бы с ней что-то случилось, он почувствовал бы боль в том месте, где в его тело вошел осколок. Он так сказал, и он ей никогда не лгал. Так почему же она не почувствовала, когда его не стало?

Впрочем, какая теперь уже разница?

С того дня, как в Боне она встретилась с Ксавье, прошлое уже не имело значения, и Аньес старалась не вспоминать. Она не удивилась, увидев его, явившегося в гостиницу, в которой она находилась в своем подвешенном состоянии уже умершей, но еще не воскрешенной. Сказала лишь: «Иногда мне кажется, Ксавье, что вы единственный агент Советского Союза за пределами Франции». На что он ответил ей: «Исключительная случайность, Анн. Во всяком случае, я слишком заинтересован в вашей жизни, чтобы пустить все на самотек. И привыкайте называть меня Сашей, вам это еще пригодится».

Она старалась не злоупотреблять.

Она и сейчас, спустя тридцать лет, не стала бы, если бы не удостоверение, брошенное на стол, и не серый, как непогожее небо, взгляд, который вспышками перед глазами пробуждал в ней воспоминания.

Оказавшись у очередного автомата, она снова вошла в кабинку, прождав очередь, небольшую, но долгую по времени ожидания. Аньес не спешила — куда ей было спешить? Бросив монетку, снова вслушивалась в гудки, ожидая, ответят ли. На сей раз вышло, как она хотела. На том конце подняли трубку.

«Спасибо вам за все, Саша», — сказала она, чувствуя, как плохо слушаются губы — от волнения, а вовсе не от слез.

«Встретились?» — спросили ее.

«Да, все хорошо».

«Это был он?»

«Даже если и он, то ему ничего не известно, не волнуйтесь».

«Я волнуюсь только о вас, Аня, и вы это знаете».

Что еще она знала? Что небо, когда оно просыпается и когда засыпает, очень похоже. И все же это два разных неба.

Из Алжира они с Ксавье уехали в Берлин и пробыли там некоторое время, прежде чем перейти границу и оказаться в советской зоне. Тогда же она еще надеялась на то, что забеременела от Анри. Ей отчаянно хотелось получить еще одного ребенка, и это не было бы никаким чудом, но вполне закономерным итогом последних дней, проведенных с ним. Ведь случилось же это тогда, когда она не ждала и даже, скорее, противилась! Так почему бы теперь не должно повезти?

Не повезло. Через несколько недель стало совершенно ясно, что второго шанса ей не дано. В Москву она приехала без денег, без вещей и без прошлого. Дитя она не носила, и приняла не случившееся как есть, лишь единожды позволив себе слезы, когда увидела бурые пятна на своем белье.

После этого жила как живется и предпочитала к прежнему не возвращаться. Обласкали ее отнюдь не сразу, лишь предоставив жилье и место работы фотографа в газете, в которой она трудилась и по сей день, но и за то Анн была благодарна. Настоящее признание пришло к ней немного позднее, после пятьдесят третьего года, когда она уже достаточно выучила язык, чтобы позволить себе писать на нем.

Она все еще была довольно молода и оставалась красива. Ее все еще преследовала вереница мужчин. Ею заинтересовались в тех кругах, куда обычным людям хода не было, и позволялось многое из того, что никому не позволялось. Анн достигла того успеха, которого никогда не добилась бы во Франции, но она очень хорошо знала цену этому успеху.

Она — политический эмигрант. Она удобна. Ее легенда — слишком захватывающа, чтобы не дать ей быть услышанной. А еще за ней приглядывали много лет и, может быть, и до сих пор приглядывают, ведь она не перестала быть иностранкой, хотя давно стала москвичкой.

Иногда ей казалось, что она знает здесь каждый двор, как не знала дворов Парижа. И Дом с маяком подчас представлялся ей удивительным и прекрасным сном, а в действительности такого места никогда не существовало, как не существовало и девочки в кружевном платье, которую рыбацкие дети загнали на дерево, чтобы посмотреть, настоящие ли у нее волосы или как у куклы.

И тем не менее, она никогда не изменяла себе, продолжая идти дальше, перелистывая страницу за страницей собственную жизнь, пока однажды на книжной полке ее квартиры не оказался томик «Вьетнамской пасторали» Жиля Кольвена и Анн Гийо, изданный в шестьдесят восьмом году. Это была ее последняя отчаянная попытка что-то изменить в мире и сделать его хотя бы немного справедливее. Тогда рукопись Кольвена была как никогда актуальной в свете событий во Вьетнаме, ее охотно издали, переведенную на русский язык, а Аньес, глупая, иногда думала, что вот теперь выдала себя, и человек где-то на берегу Атлантики наверняка узнает, где ее отыскать.

Вопреки собственным опасениям и тайным надеждам, она так никогда и на обнаружила его на пороге. К тому времени он уже года три был мертв, а она не почувствовала, хотя должна бы.

Зато, наверное, благодаря той самой пасторали ее и нашел А.Р. Юбер. Нашел, чтобы сейчас она вновь ощутила себя взлетающей в небо птицей, как однажды очень давно.

«Прощена», — думалось ей, когда она спускалась в метро, а небо приглушили сумерки. Она не вынимала больше фотографии из конверта, но прижимала его к груди и продолжала повторять про себя: «Прощена!»

Будто бы приезд Анри-Робера означал, что нет больше ее вины и что они с Лионцем все-таки примирились. Но самое главное — она примирилась с собой. Она наконец спустя столько лет смогла принять до конца все, что сделала, и ее путь, которого оставалось гораздо меньше, чем вначале, отныне станет легче. Она вышла на ровную дорогу, ее ноги шагают без больших усилий, несмотря на жмущие туфли и на такую же жмущую чужую жизнь.

Она поднялась лифтом на свой этаж, открыла ключом квартиру, услышала бормотание телевизора в комнате — Зина смотрела Олимпиаду, отвлечь ее было почти невозможно, и Аньес, скинув обувь и оставив сумку и пиджак на стуле в коридоре, прошлепала босыми ногами к ней и села рядом, в соседнее кресло, откинув голову на его спинку.

— Ужин греть? — не особенно гостеприимно спросила Зина, и по всему было видно: хочешь есть — готовь сама.

— Нет, спасибо, я посижу пять минут и пойду спать, — ответила Аньес.

— Рано же. Не заболели?

— Нет, все хорошо.

Она и правда просидела несколько минут так, наверное, пытаясь прийти в себя и хотя бы ненадолго ощутить, что может спокойно и дальше смотреть телевизор и даже пререкаться с распоясавшейся Зиной. Две старухи, вроде них, на одной жилплощади — ужасно смешное зрелище.

Позднее Аньес ушла к себе. Разделась, влезла под одеяло, на соседней подушке уложив конверт с фотографией, которая так и оставалась внутри. Лишь устроила сверху ладонь и прикрыла глаза. Она устала и ей очень хотелось спать. Внутри нее была дыра, но ей казалось, что в эту дыру куда легче и свободнее проходит воздух, чем через дыхательные пути. Завтра она проснется и, выпив свой законный кофе, отправится в редакцию, где ее будут называть Анной Робертовной. Но в эту минуту она все еще Аньес де Брольи из Требула, которая наконец дождалась своего Лионца.