Поездом к океану

Яркие пятна перед глазами — тоже из той жизни. Вот так они и переливались. Блестящие фигурки среди еловых ветвей. И можно обнять маму и вдохнуть запах ее духов, таких же мягких и теплых, как она сама.

— Что, де Брольи? Разморило? — услышала Аньес и дернула головой. Рядом оказался один из конвоиров. Тот, который ратовал за обезглавливание. — Не бабское это дело, де Брольи, а? Что им вздумалось такую дрянь снимать! И как назло, вашего Кольвена не было!

Изображать бравого вояку бессмысленно, это она понимала. Потому только пожаловалась вполголоса:

— Курить очень хочется…

— На пустой желудок — потом дерьм… плохо будет. Идите лучше спать. Вас теперь вряд ли тронут.

— Который час?

— Пяти нет.

— Так быстро?

— Да ведь и дело-то не хитрое. Пиф-паф! И все, баста. Давайте ваш штатив, помогу.

Аньес слабо улыбнулась.

— Не нужно, я сама. Спасибо вам.

С этими словами она оторвалась от стены и сделала несколько шагов, после чего снова остановилась. Звон из ушей переместился куда-то в самую глубину головы. А это ведь у нее мозг еще внутри, а не снаружи.

— Вы понимаете по-вьетнамски? — спросила Аньес.

— Очень немного.

— Поняли, что он сказал?

— Что сегодня будет хороший и солнечный день. И еще что ему жаль уходить, не увидев, какое солнце будет светить над Вьетнамом, когда они нас погонят.

— А они нас погонят?

— Да черта с два! — расхохотался конвоир, и она тоже улыбнулась в ответ.

И стала считать шаги до своей комнатенки. Сбилась на пятом десятке. Отворила дверь. Прошла внутрь. Прислонила штатив к стене, сложила свои камеры на стол. И рухнула в постель, едва сняв обувь. Так она пролежала всего минутку. После этого снова подхватилась, понимая, что до сортира не добежит и выдергивая миску, которую использовала, чтобы стирать и мыться, из-под койки. Ее вывернуло. Ей нечем было рвать, но ее рвало. Просто желудочным соком. Горьким, попадающим в нос, заставляющим слезиться глаза. Текло отовсюду. И ей казалось, что совсем немного — и сама отдаст богу душу.

Но, как известно, беременность едва ли считается смертельным диагнозом.

Когда Аньес снова откинулась на подушку, она несколько долгих минут внимательно смотрела в потолок. Потолок был беленый, а стены выкрашены унылой коричневой краской. Нужно освежить лицо под краном, почистить зубы, избавиться от отвратительного запаха, вымыть миску. Но она уложила ладони на чуть жесткую простыню и потихоньку водила по ней пальцами. Белье недавно сменили, ей казалось, оно даже немного хрустит после стирки. Белье чистое — она нет. Нужно пойти и умыться.

А между висков раз за разом долбит это страшное слово: беременна.

Она беременна.

Все в этом мире с ней — неожиданно и не ко времени. Все в этом мире с ней — невпопад и незачем. И несправедливо. Сейчас — несправедливо настолько, что хотелось плакать.

Как такое вообще могло произойти?!

Она не беременела от Марселя, хотя когда-то они мечтали о ребенке. Пусть сегодня, зная, что произошло с ними потом, Аньес была уверена — это к лучшему, что ей не приходится в одиночку отвечать еще за одного маленького человека, которому сейчас могло бы быть никак не меньше восьми лет.

Она не беременела от Гастона, хотя меры предосторожности тот давно уже не соблюдал, лишь поначалу озадачиваясь тем, чтобы его сперма изливалась подальше от ее гениталий. И это тоже к лучшему — господи, ну что бы она делала с ребенком такой сволочи, как Леру?

Она не беременела еще от двоих мужчин, в краткой связи с которыми находилась в годы оккупации. Один из них был тем самым канадским летчиком, которого она выхаживала в Тур-тане и которому впоследствии помогла бежать. Второй — СС-бригадефюрер, временно, буквально на две недели, поселенный в их реннской квартире. Робер Прево попросил обходиться с ним уважительно, быть милой и очаровывать, «как ты умеешь, дорогая». Аньес перестаралась. Исключительно в знак протеста, чтобы шокировать посильнее собственную семью, терпевшую немцев под боком. Вынужденная помалкивать в основном, здесь уж она расходилась не на шутку.

И все же ни от одного из них Аньес не понесла.

Даже от все того же чертового Лионца не понесла два с лишним года назад, когда особенно не задумывалась бы над тем, как поступить — нашла бы врача и дело с концом. Дети не входили в ее планы. И тогда она еще не любила.

Но что изменилось теперь? Дети ведь по-прежнему в планы не входят. Ей не нужен никакой ребенок! Ей нельзя ребенка!

И одна мысль о нем приводила ее в ужас, от которого все сильнее новым приступом накатывала тошнота.

В конце концов, Аньес снова встала и подошла к окну. Здесь оно было совсем маленькое, зато открывалось. В него за несколько минут налетали насекомые и дышал жаркий август даже ранним утром, потому Аньес редко его трогала, а сейчас не выдержала, раскрыла влажными пальцами, которые были напряжены так же, как на стрельбище.

Ни к черту нервы!

И так тоже нельзя.

С некоторым усилием воли Аньес мужественно подняла миску с пола и, оглядываясь, чтобы в коридоре никого не застать — все же к шести часам станет шумно — прошмыгнула в уборную. Там висело едва ли не единственное большое зеркало на весь форт. Зачем мужчинам зеркала?

И следующие несколько секунд она внимательно изучала собственное отражение в нем. Несколько бледнее обычного, глаза горят от сумасшедшего возбуждения, которое владело ею. Или, может быть, от того, как только что ее мутило. Совершенно больные глаза.

Аньес открыла кран, набрала в сложенные чашей ладони холодной воды и, нагнувшись, плеснула себе в лицо. После этого шмыгнула носом и поняла, что меж век не возбуждение горит. Это слезы.

Ничего не изменилось. Нужно и правда найти врача. Всего лишь. И чем скорее, тем лучше, пока еще не вышли сроки. Август! А значит, она забеременела два с лишним месяца назад, в их последнюю с Анри Юбером ночь. Еще совсем немного, и это станет заметно. Сейчас она худела, но ведь начнет набирать. Начнет ведь! И тогда ее отошлют домой и уволят из КСВС.

И все закончится, не начавшись.

Но если думать об этом прямо сейчас, то она верно сойдет с ума, а этого ей нельзя категорически. Никак нельзя. От беременности избавиться как-то можно, а от сумасшествия — нет.

Приведя себя в порядок, она отправилась на завтрак в офицерскую столовую. Сегодня без Кольвена, одна. И вела себя так, будто ничего не произошло, устроившись возле знакомых ребят и делая вид, что жизнь не совершила кульбит, от которого в ее висках рвутся сосуды. Она просто ела и болтала с соседями по столику, рассказывая о казни.

Это странно. В пятом часу участвовать в расстреле человека, а в семь завтракать. Ничего нормального давно уже не осталось. Все вокруг и правда напоминало искаженную форму человеческого существования. Но смерть и жизнь, говорят, всегда ходили рука об руку.

Как же она не понимала раньше, что с ней? Списывала на климат! Уверена была, что переутомление! Запихивала тихо шепчущие мысли поглубже, чтобы и не отыскались, если вздумается вернуться к ним! С ней этого случиться не могло. Она никогда не беременела!