Пограничники

— А сегодня в селе был один человек из Сокаля, клялся и божился, что сам по радио из Москвы слышал — Советы обратно Перемышль от немцев отняли, — скороговоркой прошептала другая женщина.

— Перемышль?! — воскликнул Лопатин. — Это здорово! Ну, теперь пойдет! — Но тут же, успокаивая свои чувства, он продолжал: — Слушайте, бабоньки. В случае, если наши люди к вам заглянут, прячьте их от врага. Наши вернутся — спасибо скажут. Доброго дела Советская власть никогда не забудет. Так и передайте всем господарям!

— Будьте спокойны, — сказала мать невесты Зикина. — Любой из колхозников вам всегда поможет. Разве вы не знаете, товарищ начальник, наше село?

— Знаю, конечно, знаю, — сказал Лопатин, — и уверен в ваших людях. А пишетесь-то вы сами как, бабоньки?

— Та то пустэ, то неважно! — пробормотала мать нареченной Зикина.

Видимо, она боялась, чтобы в темноте ее фамилию не подслушал какой-нибудь захватчик или предатель, а может быть, просто торопилась.

— Ну бувайте здоровеньки. Держитесь крепко. Жинкам приветы передавайте и воякам вашим всем!..

И обе женщины поспешно исчезли в ночи.

Лежа в секрете, боец Зикин все еще чувствовал запах хлеба. Он был убежден, что добрую половину тех буханок, которые притащили в мешке женщины, напекла она, его Мирця.

Он мысленно видел, как склонилась она над квашней и своими сильными руками месит тесто, то и дело откидывая спадающие на лоб каштановые волосы.

Так близко было до ее хаты (каких-нибудь полверсты!), но война встала на их пути, и неизвестно, когда придется им встретиться.

27 июня в половине одиннадцатого вечера багровый отблеск орудийного залпа осветил крыши избушек на околице Задворья. От первого же снаряда, выпущенного по заставе, во дворе фольварка стало так светло, как будто кто-то внезапно на холме зажег сотни электрических ламп. Даже пулеметчики в блокгаузах могли различить стреляную гильзу у себя под ногами.

— Бьют термитными, — догадался Лопатин.

Посылая Зикина в подвал, начальник заставы сказал ему:

— Пусть законопатят все дырки во двор. Дверь наружу не открывать!

Снаряд, врезавшийся в стенку подвала, обращенную к Карбовскому лугу, стекал бело-огненной массой по кирпичам, распространяя удушливую серную вонь. Казалось, что кто-то невидимый прикоснулся к стене огромным электродом и водит им, образуя вольтову дугу, а металл расплывается на кирпичах, отбрасывая зеленовато-синие блики.

Женщины затыкали щели в окнах подушками, мокрыми тряпками. Запах серы уже чувствовался и в подвале. Он становился с каждой минутой все сильнее.

Немецкие артиллеристы посылали снаряд за снарядом по остаткам заставы.

Изредка на холме с оглушительным треском рвались снаряды, и опять со сводов подвала сыпалась кирпичная пыль.

— Поджарить нас хотят, — заметил Егоров.

— Спета наша песенка… — тихо, сквозь зубы протянул Дариченко.

Около него застонал Данилин. Ему становилось все хуже.

— Потерпи, Данилин, наши самолеты сядут и… — попробовала утешить раненого Погорелова.

— Эх, Дуся, какие самолеты, когда такое делается! — в сердцах перебил Погорелову Давыдов. — Какой летчик сядет на луг под таким обстрелом?

— Не сейчас, так позже прилетит! — сказал политрук Гласов, быстро входя в подвал и с силой захлопывая за собой дверь.

В час обстрела он хотел быть с теми, кто больше всего нуждался в душевной поддержке. Он прекрасно знал, какие тяжелые мысли гнетут сейчас раненых.

— Вы это серьезно говорите, товарищ политрук, что за нами могут прислать самолет? — спросил Давыдов.

— А вспомни, Давыдов, как челюскинцев со льдины спасали. Оттуда, брат, куда труднее вывозить людей. Пурга, ветер, ропаки, на тысячи километров жилья не сыщешь, а все-таки спасли! — горячо сказал Гласов.

Грохот разрыва оборвал слова Гласова. Яркая вспышка мелькнула в отсеке, точно молния, залетевшая со двора. Пошатнулась лампа от сильной воздушной волны; казалось, еще немного — и она погаснет совсем. Но вот огонек в стеклянном колпаке выпрямился.

Когда в подвале стало светло, все увидели, что на прежнем месте Гласова нет. Отброшенный силой взрыва, он лежал на земляном полу, а по затылку его стекала кровь…

Наступило утро. Хотя фашисты и продолжали бить термитными снарядами по заставе, но при дневном свете обитателям подвала уже не было так страшно, как ночью. Дверь в коридор приоткрыли. Женщины расконопатили окно, выходящее во двор. В сером полумраке виднелись забинтованные раненые. У Данилина уже не было сил стонать. Лишь изредка открывал он пересохшие губы, собираясь что-то сказать, и снова погружался в забытье.

Сейчас фашисты стреляли с паузами — выпустят несколько снарядов, потом посылают солдат в разведку. Пограничники отгоняли их огнем. Затем наступало несколько минут передышки, вслед за которой орудия вновь открывали огонь. И так все время, как только начало светать.

Лопатин понимал, что противник прощупывает и засекает его огневые точки.

Чтобы обмануть немцев и сберечь людей, он стал менять позиции пулеметчиков. Отгонят пограничники немцев и сразу же по ходам сообщения перетаскивают пулеметы в запасные гнезда, а немецкая артиллерия ведет огонь по пустым блокгаузам.

Люди очень устали от частых перебежек. Запыленные, с запавшими щеками, в измазанных глиной и штукатуркой гимнастерках, они подчас не могли даже сбегать в подвал напиться воды.

Как хорошо, что Гласов вовремя догадался залить водой все пустые бочки! Если бы не это, туго пришлось бы людям и пулеметам!

Спустя несколько минут Алексей Лопатин привел в подвал новых раненых.

Первым спустился вниз Никитин. Мужественное загорелое лицо его было перекошено от боли, губы побелели. Но все же он был не так страшен, как низенький и коренастый уроженец города Иванова ефрейтор Песков. Лицо Пескова было изуродовано не то снарядным осколком, не то камнями. Его напарнику Конкину поранило обе руки. Конкин держал рукоятки «максима» в ту минуту, как разорвался снаряд.

— Пулемет разбило, вот жалость! — сказал Конкин, войдя в подвал.

Раненые усаживались на матрацах. Лопатин быстро прошел в подвал.

Там у кирпичной стены, исполосованной снаружи потеками термитных снарядов, лежал на сером солдатском одеяле мертвый Гласов. Голова его была перевязана сложенной вчетверо чистой простыней.

Лопатин ворвался сюда сразу, в разгар ночного боя, как только услышал, что ранило Гласова. Бережно обтирая платком кровавую пену, закипавшую в предсмертном дыхании на губах Гласова, и ничего не видя, ничего не слыша вокруг, начальник заставы шептал: