Погружение во тьму
Шрифт:
– Распишитесь!
То была "выписка из протокола" - узенькая бумажка, где слева значилось "Слушали" и было напечатано на машинке: "такой-то, имярек, 1900 г. р., сын помещика, судимый", а справа, под словом "Постановили", читалось: "Заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет, как социально опасный элемент". Внизу неразборчивые подписи.
Пока я читал да подписывал, Аустрин поднялся со своего кресла, подошел ко мне и стал разглядывать в упор. Фигура атлетическая, несколько ожиревшая, но ростом чуть ниже меня. Так что сверху вниз смотрел на него я. Массивная, коротко остриженная голова, короткая шея, заключенная в тугой воротник, белые ресницы и брови; взгляд неподвижный, тяжелый.
– Вы понимаете, что мы даем вам возможность исправиться? Не наказываем, как того заслуживают ваши преступления. Вы
Аустрин говорил с сильным акцентом, медленно, деревянно. Помолчал, продолжая пристально и с некоторым интересом меня разглядывать. Глаза водянистые, немигающие...
– У вас есть заявление? Хотите сказать что-нибудь?
– Хочу, товарищ начальник, - я умышленно не сказал "гражданин", как обязывало мое положение осужденного.
– По правилам русского языка надо писать не "судимый", а употребить причастие прошедшего времени "судившийся". Тут упущение, если это слово вообще уместно...
– Да?.. Ну что же... Уведите.
Не знаю, как расценили мою выходку хозяева кабинета - я был для них всего пойманной мухой, дребезжащей не попавшим в клей крылом. Возможно, не уловили насмешки. Собой я был недоволен: не к месту было мое умничание, и я бранил себя за всегдашнюю ненаходчивость. Не умею я, как фехтовальщики, сделать точный мгновенный выпад. Разящие реплики приходили в голову с опозданием. Правда и то, что мне нечего было сказать по существу: не объяснять же им, как гнусна эта пародия на правосудие! Как много отвратительнее она той же комедии выборов, раз в этой игре на кону человеческая судьба... Этак схлопочешь, не отходя от кассы, новое следствие и новый срок!
Итак, гора родила мышь. Бросили в тюрьму шпиона, а в чем обвинить - не нашли: во всем Уголовном кодексе не подобралось подходящей статьи. В ход пущена формулировка - "социально опасный элемент", сокращенно "соэ". По классовому признаку, без нарушения закона!
Таких неопределенно-обвинительных словосочетаний, маскирующих бессудные расправы, в то время появилось множество: они заменили закон и правосудие. Распространилось "свэ" - социально вредный элемент - для воров и шпаны; "крд" и "кра" - контрреволюционная деятельность и агитация, "пш" подозрение в шпионаже. Арсенал емких формулировок рос. В скором времени хлынет поток осужденных с трудно расшифровываемыми четырьмя буквами "чсвн" член семьи врага народа - на срок от десяти лет до "вышки", расстрела, в зависимости от степени родства. Попутно черточка: Сталин лично справлялся по телефону, приведен ли в исполнение приговор над двумя родственницами Тухачевского. Не упустили ли их расстрелять...
Подобные дворцовые тайны мы стали узнавать в лагерях, когда они стали пополняться массой разжалованных заправил партии, поскользнувшихся на гладких паркетах, угождая диктатору.
x x x
В городскую тюрьму меня переправили в день вызова к начальству. Тут муравейник, смесь "племен, наречий, состояний..."! После отшельнического десятимесячного уединения я оказался в шумном многолюдий, в вертепе, куда волей ведомства было натолкано, втиснуто до отказа с сотню разношерстных людей. Были они настолько отличны друг от друга, что общность судьбы почти не ощущалась. Все в этой беспокойной камере с обшарпанными стенами, убогими топчанами, тяжелым столом с неотскоблимой щелястой столешницей, со слоняющимися праздными вялыми людьми выглядело устоявшимся, живущим по своим обычаям. Мне отвели место в полторы доски на нарах; не расспрашивали, давали осмотреться. Разве кто мимоходом спросит - откуда, дане встречался ли с таким-то... Камера была транзитной, пересыльной, и все тут были осужденными - со сроками.
Первое впечатление, что не встречу здесь родственную душу, оправдывалось. Состав тюремного люда отражал изменения, происшедшие за двадцать лет после революции. Были истреблены и повымерли подлинные "бывшие", представители верхних сословий царской Россиц; их отпрыскам уже удавалось раствориться во вновь формирующемся обществе, где задавали тон и верховодили люди нового толка. Разгромленное духовенство было так малочисленно, что уже редко доводилось встретить на лагерных перепутьях заключенного священника-тихоновца.
Живоцерковники успешно учились жить в ладу с властью. Не стало в 1937 году потоков раскулаченных - они к тому времени поиссякли, да и текли более всего в обход тюрем: эшелоны с мужиками, формировавшиеся по областным городам, выгружали непосредственно в местах ссылки....Заключение, особенно длительное, стирает внешние различия между людьми, налагает на всех одинаковую печать, гасит ум, интеллект, способности, и потому я, сколько ни приглядывался и ни прислушивался, не улавливал черт или интонаций, какие бы обличали своего, понятного человека. В камере, помимо воров и другого отребья, державшихся, впрочем, спокойно, перевес сил не на их стороне - было несколько проштрафившихся служащих: растратчиков-кассиров, махинаторов-завмагов, зарвавшихся взяточников, неунывающих и даже самоуверенных. Конфискации имущества не затрагивали припасенных этими предусмотрительными людишками кубышек, да и в лагере их ждали те же небесприбыльные - коли с умом-то - должности, и любая проходная амнистия или подкрепленные весомой взяткой ходатайства сулили сокращение срока и возвращение к бескорыстному служению вождю, партии, народу...
Неощутимо влился в это сборище и я. Наравне со всеми гремел ботинками без шнурков на гулких лестницах, ходил на оправки и прогулки, напряженно вслушивался в выкликаемые на этап фамилии, сделался для новичков обтершимся заключенным...
Тут не задерживались. Попав сюда, можно было ждать через десяток дней отправки. Кое-кто застревал, бельшей частью специалисты: на них поступали требования из ГУЛАГа. Об этой механике мне рассказал торчавший на пересылке третий месяц инженер-технолог Иван Сергеевич Крашенинников - один из двух или трех интеллигентных лиц, встреченных мною в архангельской тюрьме. Как старожил с непререкаемым авторитетом, он пристроил меня на отдельном топчане возле себя. В помещении был закоулок, род ниши - уверяли, что мы находимся в бывшей тюремной часовне, - где жительствовали староста (Крашенинников), два его помощника, еще кто-то. Словом, камерное начальство, освобожденное от нарядов - чистки сортиров и помойных ям, уборки коридоров, разноски ушатов с кипятком: арестанты пересыльного отделения обслуживали всю тюрьму. Отмечу, что выполнять эти наряды стремились уголовники для встречи с дружками из других корпусов тюрьмы. Всегда, само собой, находились добровольцы идти на кухню - кормили впроголодь.
– ГУЛАГ - крупнейший, всесоюзного масштаба подрядчик по обеспечению рабсилой, - толковал мне Иван Сергеевич, считавший, кстати, что на пересылке наблюдение ослаблено и можно почесать языки, - туда отовсюду поступают требования. Из того же Архангельска рапортуют: есть инженер-технолог, сорока трех лет, статья 58, пункт 10, срок три года, стаж, узкая специальность, краткая характеристика. В ГУЛАГе сверяют с картотекой: откуда поступили соответствующие заявки? Спрос обеспечен. Все стройки, все горные разработки, весь лесоповал Союза! Поставляют партиями и в одиночку, своим родным гулаговским предприятиям и на сторону. Хе-хе! В Англии сто лет назад отменили работорговлю...
– это-то он сказал на ухо.
– Сел я за великого пролетарского писателя, - рассказывал Иван Сергеевич.
– Вернее, как сформулировано в обвинении, за его дискредитацию. Это я так неудачно свои именины отпраздновал. Были гости, все свои, между прочим: друзья по работе, старые приятели. Зашел заговор о Горьком... Нечистый и дернул меня сказать - не нравится мне, мол, его язык: вычурный, много иностранных слов... Да еще приплел Чехова, назвавшего "Песню о Буревестнике" набором трескучих фраз. А в газетах только что протрубили, на все лады размазали слова Корифея, - голос инженера сошел на еле внятный шепот, глаза шарят вокруг, - "Девушка и смерть"-де - переплюнула "Фауста" Гете!.. Кто-то за моим столом смекнул - шмыг куда надо и настучал. Меня через день загребли.
Я обрушился на доносчиков.
– Слов нет, гадко. Ни в какие ворота не лезет: угощаться у друга, пить за его здоровье, а потом настучать, - согласился мой собеседник.
– Но возьмите в соображение: каждый из гостей, пропустивший мои слова мимо ушей, знал, что ставит себя под удар. Что кто-нибудь донесет - это азбучно. И ты ответишь: при тебе говорили, а ты смолчал... Значит, заодно... и пошло! Так что вернее опередить. Именинник, ничего не скажешь, малый душевный, но сам виноват: собрал застолье и такое ляпнул!