Похищение из провинциального музея

– И что же потом?

– После революции Кубрины эмигрировали. Долгие годы считалось, что им все-таки удалось прижать Пушкова и они увезли картину с собой. Портрет девушки в турецкой шали считался безвозвратно утраченным для русского искусства. Друзья Пушкова боялись хоть словом напомнить ему об этой работе, чтобы не бередить душу художника. И вот представь себе сенсацию, когда Пушков однажды объявляет, что преподносит все свои картины в дар родному городу и среди них оказывается и портрет, считавшийся пропавшим. Никто и не догадывался столько лет, что «Девушка в турецкой шали» хранилась в чулане у самого художника. Что ты на это скажешь?

Фомин пожал плечами.

– Бывает…

– А я убежден, что за этим скрывается какая-то тайна. – У Киселева отчаянно заблестели глаза. – Моделью художнику послужила девушка со странным характером. В старых газетах я вычитал, что некий критик – тогда он был корифей, а теперь его имя ничего не значит, – так вот этот критик на выставке застыл перед «Девушкой в турецкой шали» и изрек, что именно такой ему представлялась Настасья Филипповна… героиня романа Достоевского «Идиот».

Насчет Достоевского Володя добавил после некоторой паузы, как бы усомнившись, знает ли Фомин, кто такая Настасья Филипповна. Фомин обиделся:

– Как-нибудь без тебя знаем Достоевского.

– Вот и отлично! – не моргнув, продолжал Володя. – Сможешь себе представить нынешнюю ситуацию. Полгода назад заявилась в наши Палестины кинозвезда Элла Гребешкова…

– Гребешкова? – перебил Фомин. – Разве она к нам приезжала?

– Представь себе – да! Но не для встреч со зрителями. Гребешкова получила роль Настасьи Филипповны в многосерийном телефильме. Великий режиссер потребовал, чтобы она немедленно командировалась в Путятин, и никакой халтуры… Найди зал Пушкова, сядь перед портретом девушки в турецкой шали и сиди перед ним до тех пор, пока полностью не постигнешь натуру Настасьи Филипповны. Чуешь, как дело повернулось?

– И что, она долго сидела перед портретом? – заинтересовался Фомин.

– Как же… Иной раз по часу. А потом бежала в наш универмаг. Оказывается, в провинции можно достать кое-какие дефицитные шмутки. В общем, она с пользой провела тут целую неделю. А мы с Ольгой Порфирьевной сделали соответствующие выводы.

– Какие же? – На Фомина раздражающе действовала манера Киселя умничать по любому поводу.

– «Э-э-э», сказали мы с Ольгой Порфирьевной. – Киселев несколько раз с удовольствием проблеял «э-э-э». – Великий режиссер не зря заинтересовался Пушковым. У киношников особый нюх на новые имена.

– Почему новые? – Фомин чувствовал, что терпение его уже на пределе.

– Видишь ли, Фома, в известном смысле Пушков сейчас новое имя. – Володя заговорил с особенной, взлелеянной вескостью. – В общем-то, довольно типичная история, распространенный вариант загробной славы. Не так давно подобный случай произошел с одним молодым драматургом. Он погиб в автомобильной катастрофе, и сразу же оказалось, что он оставил человечеству семь гениальных пьес. Но ведь не за месяц до гибели он их – все семь! – написал. Наверное, лет десять трудился, носил свои пьесы в театры и получал всюду отказ. Почему же при жизни не признавали, а после смерти буря восторгов? Не потому ли, что кто-то умело зажимал талантливого конкурента? Пока он был жив! Ну, а покойник уже никому не мешает. Я готов спорить, что именно те, кто авторитетно отвергал одну за другой все семь пьес, сейчас громче всех кричат о даровании безвременно ушедшего писателя.

– Ну ты даешь! – Фомин усмехнулся. – Слушая тебя, можно подумать, что ты свой человек в театре. Ты сколько раз там был за всю свою жизнь?

Володя вскочил с кресла и снова сел.

– Допустим, меньше десяти раз. И то в областном. Но что это доказывает? Я мог разгадать механику этого преступления – да, преступления! – проверенным дедуктивным методом; ищи того, кому это выгодно.

– Ладно, ладно, не возникай, – заметил Фомин, уверенный, что на этот раз взял верх над Киселем. – Давай дальше про Пушкова. Только не размазывай. Мне ведь надо опросить других работников музея.

– Я буду предельно краток. Когда Пушков привез в Путятин свои полотна, веришь ли – их не хотели брать. И помещения, мол, нет, и негде взять средства, чтобы содержать картинную галерею частного характера. Тогда Ольга Порфирьевна – ей на том свете зачтется! – взяла всю ответственность на себя, хотя наш музей всего лишь краеведческий. Пушков оставил ей свои картины и вернулся в Москву, а через полгода умер от кровоизлияния в мозг. В газетах даже некролога приличного не дали, только сообщение в черной рамочке. Но вот проходит несколько лет, и Пушковым начинают интересоваться. Словно он при жизни был этому помехой. Там статья промелькнет, тут репродукция. За этими первыми камешками – лавина. Нашего Пушкова ставят рядом с Рерихом. И ведь не зря! Он на самом деле рядом. Русский Ренессанс конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Пушков, как и Рерих, обратился к традициям древнерусского искусства. Молодые художники называют себя учениками Пушкова… За рубежом тоже начинают шевелиться. На аукционах всплывают полотна, увезенные когда-то из России. Цена на Пушкова так и скачет вверх. Возьми это обстоятельство себе на заметку и запроси по своей линии, сколько долларов могла бы стоить сейчас «Девушка в турецкой шали».

– Ты серьезно? – спросил Фомин, хотя уже понимал, что глупым розыгрышем тут и не пахнет.

– Вполне, – отозвался Володя. – Пушкова украли. И сделали это весьма компетентные люди.

– Так какого же черта! – Фомин стукнул кулаком по столу. – Какого черта вы не позаботились об охране этих картин! Знали, какие у вас тут доллары, и оставались при этой вашей тете Дене.

– Мы запрашивали, сколько раз, – печально оправдывался Киселев. – Но ты же сам только что говорил – музей провинциальный, краеведческий, возможности копеечные. Да что там охрана! Я краски покупаю на свою зарплату. Я ведь хоть и зам по чину, а до сих пор самолично оформляю стенды, пишу таблички, вплоть до «Гасите свет»!

– Н-да-а… – посочувствовал Фомин. – У вас тут, конечно, и ставки мизерные. У тебя, к примеру, сколько «рэ»?

Володя назвал свои «рэ».

– Не разживешься. У тебя ведь мать и сестра. Кстати, как они?

– Мама умерла, сестра в этом году кончает десятый класс. Собирается подавать в Строгановское. Самостоятельная особа. Несмотря на мои запреты, познакомилась с примитивистами!

– С какими примитивистами? – не сразу понял Фомин.

– Да это я их так называю, хотя у них за плечами высшее художественное образование. Трое ребят делают тут халтуру. Они втолковали Таньке, что талант талантом, но нужна еще и подготовка – годик работы с квалифицированным преподавателем. В Путятине такого не найдешь, надо ехать в столицу, а там берут за урок пять рублей… Не по карману нам с Танькой художественное образование.

– Они сами не набивались в преподаватели?

– Для них пятерка не заработок. Примитивисты сейчас в моде, особенно у торгового начальства.

– Ну, а вообще, какое они произвели на тебя впечатление?

– Работящие ребята, вкалывают в новом кафе от зари до зари.

– Твоему начальству они почему-то не понравились.

Володя вздернул тощими плечами:

– Ольга Порфирьевна человек старых вкусов. А с художниками – не только с этими – у нас свои счеты. В музее со времен Кубрина хранятся альбомы с образцами русских и французских ситцев. Эти альбомы с недавних пор стали чаще спрашивать, в моде стиль «ретро». Смотрим – тут листок выдран, там листок. А вроде бы брали приличные люди, художники-дизайнеры. Вырвут узорчик и выдадут где-нибудь на текстильной фабрике за свой творческий поиск. А как уличишь, если образец исчез? Мы теперь альбомы на руки не выдаем. Садись в кабинете директора и листай, а Ольга Порфирьевна сидит и глаз не сводит.

– У тебя с ней хорошие отношения?

Киселев тонко улыбнулся:

– Я бы сказал, разнообразные отношения.

– А что бы ты сказал о вдове художника Пушкова… – Фомин заглянул в блокнот, – о Вере Брониславовне?

На этот раз Киселев не спешил с ответом.

– Умна, – начал он. – Очень энергична, обладает несомненной деловой хваткой, умело включилась в посмертную славу своего мужа. При этом любит жаловаться на свою непрактичность. В Москве легенды ходят о ее простоте.

– Ты ее не очень-то любишь, – заметил Фомин.