Похищение лебедя
Шрифт:
И тогда впервые почувствовал безнадежность своей затеи. Миссис Оливер передумала. Она — частное лицо, а я, вероятно, незаконно вторгаюсь в ее жизнь. Девятичасовая поездка… так мне и надо, если она решила запереть дверь (я, конечно, не касался дверной ручки) и уйти куда-нибудь, вместо того, чтобы тратить время на разговор со мной. Я, подумалось мне, мог бы на ее месте поступить так же. Помедлив, я в третий раз позвонил, поклявшись про себя, что этот раз будет последним.
Наконец я повернул от двери, задевая себя портфелем по коленям, и стал спускаться по сланцевым ступеням, подавляя вспыхнувшую злость. Впереди у меня был длинный путь за рулем, времени на сетования хватит с избытком. Я уже ушел в размышления и потому не сразу осознал, что за спиной щелкнул замок, и заскрипела
Миссис Оливер оказалась милой женщиной, но явно не она была музой, заполнившей собой картины и рисунки Роберта в Голденгрув. Она вдруг напомнила мне морское побережье: волосы цвета песка, светлая кожа с веснушками того сорта, что пропадают с годами, синие как море глаза, настороженно встретившие мой взгляд. На миг я застыл на ступенях, но тут же вновь поспешил к ней. Вблизи стало заметно, как мала она ростом, какого хрупкого сложения. Мне она доставала до плеча, стало быть, Роберту Оливеру была по грудь. Она шире открыла дверь и переступила порог.
— Вы — доктор Марлоу?
— Да, — ответил я. — Миссис Оливер?
Она спокойно приняла протянутую мной руку. Ладонь ее была мала, под стать ей самой, и я ожидал слабого детского пожатия, но пальцы у нее были очень сильные. Пусть она была маленькой, как девочка, в этой девочке была сила, и даже резкость.
— Проходите, пожалуйста, — пригласила миссис Оливер, возвращаясь в дом, и я прошел следом за ней в гостиную, которую успел рассмотреть.
Это было все равно, что выйти на сцену или смотреть одну из тех постановок, где занавес поднимают заранее, давая зрителям рассмотреть декорации до появления актеров. В доме стояла глубокая тишина. Книги при ближайшем рассмотрении оказались в основном романами, изданными в последние два века, вперемежку со сборниками поэзии и историческими трудами.
На миссис Оливер, опередившей меня на несколько шагов, были синие джинсы и голубоватая обтягивающая футболка с длинными рукавами, должно быть, подумал я, она всегда помнит про цвет своих глаз. Тело выглядело крепким, не спортивным, но грациозным, постоянно проявляющим свои очертания в каждом движении. В походке ее была некая решительность: словно каждым движением она отрицала всякую мысль о том, что ее бросили. Указав мне на диван, сама она села на другой, у противоположной стены. Гостиная здесь заворачивала за угол, и теперь мне открылось огромное, во всю стену окно, за которым виднелся широкий газон, буки, гигантский падуб и дикая яблоня в цвету. С дорожки не было видно, как велик участок, протянувшийся через газоны окружении яркой зелени. Когда-то этим видом наслаждался Роберт Оливер. Я поставил портфель себе в ноги и попытался собраться с мыслями. Миссис Оливер, сидевшая напротив, сложив руки на коленях, выглядела совершенно собранной. На ногах у нее были детские полотняные тапочки, в прошлом, возможно, синие. Густые прямые волосы были небрежно и изящно обрезаны на уровне плеч. В них смешивалось столько оттенков львиной гривы, пшеницы и золотых листьев, что я затруднился бы подобрать для них краски. Действительно, сложно бывает передать такие переливающиеся волосы на холсте. Лицо тоже было красиво, почти без косметики, с неяркой помадой, с тончайшими морщинками вокруг глаз и у губ. Она не улыбалась, серьезно рассматривала меня, готовясь начать беседу. Наконец заговорила:
— Простите, что заставила вас ждать. Я готова была передумать.
В ее словах не было извинения и готовности к дальнейшим объяснениям.
— Я вас не виню.
За долю секунды в голове у меня промелькнули более галантные ответы, но сейчас они казались неуместными.
— Да. — Она просто подтверждала услышанное.
— Благодарю, что вы согласились со мной встретиться, миссис Оливер. Кстати, вот моя карточка. — Я протянул ей визитку и только потом почувствовал, что перебираю с церемонностью. Она опустила взгляд.
— Могу я предложить вам кофе или чашку чая?
Я
подумывал об отказе, но затем решил, что в этой приятной, обставленной в традициях южных штатов гостиной вежливее будет согласиться.— Весьма благодарен. Если кофе у вас уже сварен, я бы выпил чашечку.
Она встала и вышла с той же собранной грацией. Кухня располагалась недалеко, я слушал звяканье блюдец и шум открывающихся ящиков, а сам тем временем осматривался в комнате. Здесь, среди ламп с расписанными цветами фарфоровыми основаниями, не осталось никаких следов Роберта Оливера, если только книги не принадлежали ему. Ни пятнышка масляной краски на ковриках, ни единой репродукции одного из новых пейзажистов. Стены украшали вылинявшие бабушкины вышивки и две старые акварели с изображением итальянского или французского рынка. И, конечно, ни одного яркого портрета леди с кудрявыми волосами и вообще ни одной работы Роберта Оливера и других современных художников. Возможно, гостиная и раньше не была его владением, она и в других домах часто оказывается царством жены. Или же бывшая супруга целенаправленно стирала всякое напоминание о нем.
Миссис Оливер вернулась с деревянным подносом, на котором стояли две кофейные чашки. Фарфор был расписан тонким черничным узором, крошечные серебряные ложечки, серебряный сливочник и сахарница выглядели особенно элегантно рядом с ее синими джинсами и линялыми тапочками. Я обратил внимание, что она носит кулон и золотые сережки с крошечными голубыми камнями, сапфирами или турмалинами. Поставив поднос на стол возле меня и подав мне чашку, она взяла свою и села на диван, ловко удерживая ее на весу. Кофе был хорош и согревал после ожидания на крыльце. Она молча разглядывала меня, так что я стал задумываться, не окажется ли жена столь же немногословной, как муж.
— Миссис Оливер, — непринужденно начал я. — Я знаю, что для вас это нелегко, и прошу вас понять, что я никоим образом не стремлюсь вызвать вас на доверительный разговор. Ваш муж оказался сложным пациентом, и его состояние, как я сказал по телефону, меня тревожит.
— Бывший муж, — поправила она, и я уловил в словах намек на юмор, проблеск эмоции, направленной против меня, или, возможно, против нее самой, как если бы она вслух заявила: «Я тоже умею быть твердой».
Я еще не видел ее улыбки — не увидел и теперь.
— Я прошу вас понять, что Роберту сейчас не угрожает непосредственная опасность. Он не пытался причинить вред кому бы или чему бы то ни было, в том числе и самому себе, с того дня в музее. Вы знаете о происшествии в музее?
Она кивнула.
— В сущности, большую часть времени он выглядит спокойным, но бывают и периоды возбуждения и гнева. Правда, молчаливого возбуждения. Я хотел бы оставить его в центре, пока не буду уверен, что он действительно вне опасности и способен нормально функционировать. Я уже говорил по телефону, что в первую очередь мне мешает помочь ему его молчание.
Она тоже молчала.
— Я хочу сказать, он вовсе не хочет говорить. — Я напомнил себе, что однажды Роберт заговорил, чтобы дать мне разрешение на разговор с женщиной, сидящей сейчас передо мной.
Над кофейной чашкой видны были ее приподнявшиеся брови — она как раз делала глоток. Брови были более темного песочного цвета, чем волосы, и лежали перышками, как нарисованные — я пытался вспомнить, у кого из портретистов видел такие и какой номер кисти выбрал бы, чтобы написать их. Под блестящей волной волос открывался широкий чистый лоб.
— Он знает, что вы здесь? — негромко спросила она.
— Нет.
Услышав ответ, миссис Оливер сменила тему:
— Он ни разу с вами не заговорил?
— Говорил в первый день, — признался я. — Он не отрицал того, что сделал в музее, а потом сказал, что я могу говорить с кем хочу. — Я решил пока умолчать о разрешении поговорить «даже с Мэри». Со временем я надеялся услышать от нее, кого он мог иметь в виду, и надеялся, что спрашивать мне не придется. — Но с тех пор он молчит. Я уверен, вы понимаете, что только с помощью беседы он может объяснить свои тревоги, а для нас это практически единственный способ установить, что стало причиной ухудшения состояния.