Похищение лебедя

— Я хочу сказать, что начинаю смотреть на вещи, а не просто их видеть. Сегодня утром я вышла из общежития и в первый раз заметила ветки дерева. Я постаралась запомнить и потом, вернувшись, зарисовала.

Теперь он меня слушал. Его руки спокойно лежали на коленях. Во взгляде было внимание, не к внутреннему голосу, который он, казалось, часто слышал посреди занятия, он сейчас не был ни изящно небрежным, ни беззаботным. Его большие руки лежали на коленях, а он смотрел на меня. Он не был очарован, он не думал о себе, он даже не замечал меня и моих безупречно уложенных волос. Мои слова застали его врасплох, как неожиданное рукопожатие, или слова языка, который он знал с детства, а потом не слышал много лет. Его густые темные брови удивленно поднялись.

— Это ваши работы? — он указал на картонную папку.

— Да.

Я протянула ему папку, сжимая ее за края. Сердце у меня колотилось. Он открыл ее на коленях и стал рассматривать первый рисунок: вазу моего дяди и миску с фруктами, похищенными из столовой. Мне рисунок виден был вверх ногами — ужасный, ребяческая работа. Он иногда переворачивал вверх ногами наши учебные работы, чтобы мы больше думали о передаче формы и композиции, чем о лампе или кукле. Он так показывал нам чистую форму, и все неточности становились заметнее. Я гадала, с какой стати решилась показать этот набросок, тем более Роберту Оливеру, надо было его спрятать, все это спрятать.

— Я знаю, мне еще лет десять учиться, самое малое.

Он не отозвался, поднес мой рисунок чуть ближе к глазам, потом отодвинул от себя. Теперь я понимала, что десять лет — это очень оптимистичная оценка. Наконец он заговорил.

— Знаете, это не очень удачно.

Стул подо мной закачался, как лодка на волнах. Я не успела ничего подумать.

— Однако, — продолжал он, — в нем есть жизнь, а это то, чему нельзя научить. Это дар.

Он просмотрел еще пару набросков. Я знала, что теперь перед ним лежат мои ветви, и юный поэт без рубашки, ведь я старательно разложила большие листы по порядку. Теперь моя копия яблок Сезанна, а дальше кисть руки моей соседки по комнате, которую она по моей просьбе положила на стол. Я пробовала все понемногу, и на каждый рисунок, который вложила в папку, приходились десять отвергнутых — хоть на это у меня хватило ума. Роберт Оливер еще раз быстро перебрал их, глядя не на меня, а в меня.

— Вы занимались рисованием в школе? Давно рисуете?

— Да и нет, — ответила я, радуясь, что ответ на этот вопрос знаю точно. — В каждом классе были уроки искусства, но нас не особенно утруждали. И рисовать мы не учились. Если не считать того, что было на этом курсе — на вашем, и еще я несколько недель как начала рисовать самостоятельно, потому что без рисунка не получается писать, вы так сказали. Вы говорили, что нет живописи без рисунка.

— Верно, — пробормотал он. И снова занялся моими рисунками, медленно перекладывая их. — Так вы только начинаете? — У него было обыкновение вдруг обращать на вас взгляд, словно он только теперь вас обнаружил, — это выбивало из равновесия и немножко пугало. — Вы действительно довольно талантливы. — Он, как будто удивляясь, еще раз перебрал листы и закрыл папку. — Вам нравится? — серьезно спросил он.

— Очень, больше всего, что я пробовала, — откликнулась я, поняв вдруг, что это правда, а не просто ответ, которого от меня ждут.

— Тогда рисуйте все. Делайте по сто рисунков в день, — с яростным напором сказал он. — И помните, что это — адова жизнь.

Как мог рай, открывшийся передо мной, быть адом? Я не любила, когда мне что-то приказывали — у меня от этого всегда в животе что-то переворачивалось, — но его слова наполнили меня счастьем.

— Спасибо вам.

— Вы не будете меня благодарить, — сказал он не мрачно, а с грустью.

Неужели он забыл о счастье, удивилась я. Как ужасно, должно быть, стареть. Мне было очень жаль его, очень радостно за себя, за свою юность и оптимизм, за внезапную уверенность, что жизнь будет чудесной. Он покачал головой, улыбнулся обычной усталой улыбкой.

Просто работайте. Почему бы вам не записаться на летнюю практику? Я мог бы замолвить за вас словечко.

Маззи будет в восторге, подумала я и сказала:

— Спасибо, я об этом думала.

Мне и в голову не приходило остаться в кампусе на лето, все мои подруги собирались в Нью-Йорк на заработки, и я почти решила поехать с ними.

— А вы будете вести практику?

— Нет-нет, — ответил он. Он снова выглядел рассеянным, как будто его ждали неотложные дела — например, надо было распихать по ящикам еще какие-то бумаги. — Я здесь только на семестр. Временно. Мне придется вернуться к своей жизни.

Я об этом забыла. Я гадала, какова эта его жизнь, если не считать живописи и рисунка, которыми он мог заниматься где угодно, и, конечно, самого главного — студентов, таких как я. Он носил на левой руке обручальное кольцо, но, может быть, его жена была здесь с ним, просто я ее не видела?

— А вообще вы преподаете где то еще? — Я с опозданием сообразила, что он, может быть, уже говорил об этом, однако он как будто не заметил моего невежества.

— Да, в Гринхилл-колледже, в Северной Каролине. Славное местечко, хорошие места для этюдов. И мне надо домой. — Он улыбнулся. — Дочка по мне скучает.

Вот это меня потрясло, я думала, у художников не бывает детей, не должно быть. Это придавало ему что-то обыденное, и мне не особенно нравилось.

— Сколько ей? — из вежливости поинтересовалась я.

— Год и два месяца. Начинающий скульптор.

Его улыбка захватила все лицо, он был сейчас далеко, в мире, который считал своим домом.

— А почему они не приехали с вами? — спросила я, чтобы хоть немного отомстить ему за то, что они у него были.

— О, они там обжились — в колледже жены помогают друг другу с детьми, моя жена и работать начала понемногу. А я скоро вернусь.

У него был грустный вид. Я видела, он любит свою малышку в том таинственном царстве, а может, и заботливую жену. Я была разочарована, вечно у этих взрослых обнаруживается обычная жизнь, и решила не злоупотреблять его гостеприимством и не нарываться на новые разочарования.

— Ну, я слишком много времени отняла у вас. Большое спасибо, что посмотрели мои рисунки и… что поддержали меня. Для меня это очень ценно.

— Всегда рад, — повторил он. — Надеюсь, у вас все будет хорошо. Не стесняйтесь показывать мне новые и не забудьте записаться на летнюю практику. Ее ведет Джеймс Лэдд, а он великолепен.

«Но он — не ты», — подумалось мне.

— Спасибо.

Я протянула ему руку, мне захотелось завершить встречу ритуалом. Он встал, снова оказавшись очень высоким, и ответил на мое пожатие. Я твердо встряхнула его руку, показывая, что я серьезна, благодарна и, может быть, в будущем — его коллега. Удивительная была рука, я прежде ни разу ее не касалась. Моя в ней утонула. Костяшки были очень твердые и сухие, ответное пожатие крепким, хотя и машинальным, оно было как объятие. Я с трудом сглотнула, не решаясь уйти.

— Спасибо.

Я неловко повернулась к двери, зажав под мышкой папку.

— До скорого свидания.

Я не столько увидела, сколько почувствовала, что он уже вернулся к разборке стола. Но в последнюю секунду я увидела в нем что-то, чему не знала названия. Может быть, на него тоже подействовало мое прикосновение, или нет, скорее он просто заметил, как оно подействовало на меня. При этой мысли мои щеки вспыхнули от стыда, только на полдороги к общежитию под ветреным ясным небом, когда я прошла мимо толпы студентов, вываливших во двор на ленч, у меня остыло лицо. Тогда я вспомнила: «Делайте по сто рисунков в день».