Похищение Луны

Я отметил два грузинских высокогорлых кувшина с нарисованными на них ланями и золотой чеканный пояс с кинжалом, украшенный узором, изображающим розу. И наконец, — редчайший образец грузинского рукоделия XIII века, очевидно приданое какой-нибудь знатной грузинки, венчавшейся в Византии. На ткани вышито золотом: «Помилуй, Иисусе, на том и на этом свете Шорену, дочь Кайхосро Панаскертели…»

Болезнь Элен отравила мне пребывание в Риме. Да и смерть мадам Вителли все еще заставляет себя ждать. Каждый день я бегаю за врачами, потому что у Джакомо ревматизм и он не покидает кухни.

Элен встала, хотя все еще жалуется на почки.

Наконец меня представили синьоре Вителли.

Вот когда начались мои мучения!

Я всегда ненавидел анкетные расспросы, поэтому попросил Элен не открывать тетушке, кто я. В шутку предложил представить меня как директора иранского географического общества. Элен взяла рупор и прокричала в ухо глухой тетке это мое новое звание. Затем, обращаясь ко мне:

— Тетя спрашивает, знают ли в Иране, что такое география?

И сама же ответила:

— Очевидно, знают, раз у них есть географическое общество.

Но старуха не успокаивалась:

— Сколько же у синьора Эмх… (она поперхнулась, силясь произнести мою фамилию.)

— Ни одной! — крикнула ей Элен.

— Ты думаешь, только твоя тетушка рассуждает так? — заметил я. — Все европейцы думают, что в Азии живут невежды.

Элен, смеясь, говорит, что у тетки от старости и болезни совсем исчезла память, что она впала в маразм.

— Уверяю тебя, таким маразмом в Европе страдают не только старики. Впавших в маразм историков, критиков, журналистов я немало встречал и в Риме, и в Берлине, и в Лондоне, и в Париже.

Рим, 25 сентября.

В Риме настоящая тбилисская осень. Элен не отходит от больной. Я работаю часа два в Ватикане, затем возвращаюсь домой. Вчера приехал из Парижа Вахтанг Яманидзе. Как демон, предстал он передо мной и начал бередить мои раскрытые раны.

Какой поразительный инстинкт у женщин! Элен с первой же встречи невзлюбила Вахтанга. Не знаю, папаха ли его облезлая не понравилась ей или сизое лицо.

— От одной его внешности становится как-то жутко, — пожаловалась мне Элен после ухода Вахтанга.

Заключение консилиума следующее: синьора Вителли протянет еще две недели, она дышит на ладан. (То, что говорят врачи, надо понимать наоборот.)

Вчера я и Элен не спали всю ночь, ежечасно впрыскивали больной камфару. Всю ночь перезванивались стенные часы в квартире Вителли. Когда утром я вошел к больной, она приняла меня за своего покойного сына. Несчастная была сама не своя от радости. Лишь к полудню Элен с трудом удалось убедить ее, что я не Джованни Вителли.

— А кто же он? — спрашивала старуха.

Тогда мы решили сказать ей правду.

— Если она придет в сознание, мы окажемся в глупом положении, — рассудила Элен.

И она снова кричит в рупор.

— Где эта Грузия? — спрашивает больная.

— К востоку от Рима.

— В сторону Турции?

— Да, — кричит Элен.

— Какого они вероисповедания?

— Христианского, — отвечает Элен, не дожидаясь моей подсказки.

— Настоящие христиане, католики?

— Есть и католики.

— Какая там власть? Тоже эти изуверы-большевики?

— Большевики.

— Этот господин — тоже большевик?

— Нет.

Синьора Вителли успокоилась и обратила ко мне свои взоры, полные сострадания.

— Правда, что большевики едят человеческое мясо?

Элен в нерешительности остановилась. Видно, и она была не совсем уверена в том, что большевики не людоеды.

Я поспешил рассеять их сомнения.

— А почему об этом писали в наших газетах? К тому же, — продолжала синьора Вителли, — папа объявил крестовый поход против большевиков.

Тут уж мы оба — Элен и я — замолкли. Поди докажи правоверному католику в его собственном доме, что непогрешимый папа попросту врет.

Рим, 27 сентября.

Сегодня осматривали с Яманидзе христианский Рим. Очень поверхностно. Вошли в собор святого Петра, видели его бронзовую статую. Пальцы на ногах святого стерлись от бесчисленных поцелуев на протяжении веков. Осмотрели саркофаги германских императоров, поднялись на купол и долго созерцали долины Кампаньи, Остию. Тирренское море.

В соборе кругом мрамор, золото, пурпур… фрески, орнаменты, фризы, резьба.

Микеланджело, Гвидо Рени, колонны, ниши, капители и фрески, фрески и еще раз фрески.

Бесчисленные рати святых отцов, ангелов и мадонн…

Прошли в Ватикан, видели Станца делла Сегнатура, десятый раз смотрел я рафаэлевскую Мадонну ди Фольгино.

В Сикстинской капелле я еще раз взглянул на «Передачу ключей» Перуджино, на «Страшный суд» Микеланджело.

Долго стояли в Ватикане перед Лаокооном.

Яманидзе признался, что ничего не смыслит в пластическом искусстве. Он на все смотрит с утилитарной точки зрения.

Долго разглядывал в изумлении, как громадная змея обвивает тела отца и двух сыновей.

— Ну, что хотел сказать этим скульптор? — наивно спрашивает Яманидзе.

Это «что хотел сказать» вызывает у меня улыбку.

— Творец порой сам не знает, что он хотел сказать, ведь он не «говорит», а творит, дорогой Вахтанг.

Произведение искусства подобно алгебраической формуле. Оно включает тысячи аллегорий. И чем глубже скрыто «что хотел сказать» творец, тем долговечнее его творение. Когда в искусстве явно выступает тенденция, это так же уродливо, как если бы из тела прекрасной женщины выпирали кости.

Не обижайся, друг мой Вахтанг, но это восклицание «Что он хотел сказать?» вырывается обычно у профанов перед поразившим их художественным произведением. Все, что написано об этом Лаокооне, не уместилось бы в Ватиканском дворце, но я понимаю его так: если бы мы даже дотянулись рукой до неба, все равно рано или поздно грехи отцов потянут пас вниз и задушат, потому что в жилах у нас течет кровь наших предков! И величайшая трагедия человечества заключается в том, что мы так же опутаны их страстями, как этот отец и его сыновья обвиты чудовищной змеей.