Похищение столицы

Как и днем, калитка не была закрыта, а на башне, что высилась на углу каменного массивного ограждения, деловито утаптывая прутяной настил, укладывался на ночлег огромный, достававший головой яркую вечернюю звезду, аист. Завидя посторонних, он негромко заклекотал, замер, но всего лишь на минуту, а затем, поджав ноги, мягко опустился на свою постель. И шея наполовину стала короче; он теперь походил на большую утку, плывущую по краю горящего звездного неба.

От массивной полуразрушенной арки, где в оные времена были главные ворота замка, а теперь болталась на ржавых петлях дверца калитки, бежали в разные стороны три дорожки: первая — вниз, по каменистому склону к ровной, как стол, поляне, в глубине которой, словно глаза диковинных зверей, светились озера; вторая дорожка, узкая как тропинка, обвивала змейкой ограду замка и вела наверх, где, пылая золотыми вершинами, громоздились три скалы; третья — петляла обочь дальней ограды, совсем развалившейся, и пропадала внизу, в темных кустах, затаившихся вокруг замка.

Путники, не сговариваясь, устремились по дорожке наверх к скалам. И чем ближе они подходили к крайней скале, тем таинственнее и мрачнее она им казалась. Дорожка становилась уже, и вот уже превратилась в тропинку и повела на самый верх лобастого камня, пышущего жаром, накопившимся за летний солнечный день. Местами идти было трудно, и тогда Олег подавал руку Катерине, и они карабкались, как альпинисты, вперед и

вперед, подгоняемые стремлением достигнуть вершины, все больше заражаясь азартом победы.

И вот они на вершине. Гулко и часто стучат сердца, со стороны замка упруго тянет вечерняя прохлада. Небо опустилось, и звезды сияют веселее. Кажется, вот-вот они коснутся головы.

Скала оказалась самой высокой. Темень сгустилась, и долина перед замком погрузилась в непроницаемую мглу, и лишь чаши озер еще отсвечивают блики угасающего заката.

Катерина, родившаяся и живущая в Москве, городе ревущем, гудящем на все голоса,— услышала такую тишину, которую, кажется, никогда не знала. На соседней скале одиноко возвышалась сосна. Она будто бы обрадовалась гостям и наклонила к ним кудлатую шапку волос. И чудилось, что она что-то шепчет, пытается сказать, но не может. Под ногами зашуршала какая-то живность или камешек скатился по песчаному откосу. И эти слабые, скорее воображаемые звуки, еще сильнее подчеркивали благоговейное томление природы. Но ничто не бывает бесконечным. Вдруг внизу что-то захлопало, забилось, а потом истошно, как малый ребенок, закричало. Катя в диком испуге прильнула к Олегу, обвила руками его талию и тряслась, как в лихорадке. Олег и сам изрядно перетрусил, но быстро пришел в себя, прижал к груди голову Кати, гладил ее волосы.

— Тут филины живут. Филины так кричат — по-человечьи.

Не был уверен, что это филины, но и другого объяснения не находил. А крики повторились. На этот раз кричала не одна птица, а две. И обе громко хлопали крыльями, видимо, отбивали себе место в гнезде. Но теперь их крики не были так страшны и Катерине. Олег гладил ее волосы и что-то говорил, говорил. А Катя не спешила отстраниться от его теплой ладони, слышала, как ровно и гулко бьется его сердце, и себе на удивление думала о том, что вот она прильнула к парню, размякла, растаяла и ей так хорошо. Но она скоро опомнилась и почти оттолкнула Олега: «Что вы сотворили с моей прической?», стала поправлять ее. А Олег в свою очередь смутился; он хотя и имел опыт разнообразных отношений с женщинами, но никогда в других случаях так не робел перед ними и не боялся их гнева. Тут же он испугался не меньше, чем внезапного крика филинов, залепетал что-то в свое оправдание — нечто вроде такого:

— Но позвольте, сударыня! Сами же вы кинулись ко мне в объятия и чуть не столкнули с утеса!..

— Кинулась, и что же из этого следует?.. А к кому же мне больше кидаться, как не к вам?..

И они засмеялись.

Олег снова привлек ее и гладил волосы, но теперь уже Катерина от него не отстранялась.

Ночь окончательно вступила в свои права; землю плотно окутала темень, а в вышине ярче засверкали звезды. Долина скрылась от глаз, и только ожерелье озер, словно потухшие глаза засыпающих зверей, бесплотно светилось в пространстве. Над ними поднимался остророгий младенчески молодой и яркий месяц.

— Вы Мухе верите? — раздался вдруг голос Катерины.

— Мухе?.. Пока я вижу одну физиономию и глаза. Душа его закрыта. Но, видно, сам он ничему и никому не верит. Тревожно смотрит на нас и с какой-то нежной отцовской болью. Чувствую, и сам он, как и мы, не знает, кто и как подкатит под него мину. По всему видно, и у них, в органах, идет борьба каких-то групп и кланов. Вот так и все теперь в нашем государстве — в государстве, где нет государства.

— Не жалеете, что уехали из Америки?

— Я оттуда еле ноги унес. Промешкай я еще день-другой и оказался бы в наручниках.

— То есть — как?

— А так. Составили бы строгий график: кому, откуда и сколько перебрасывать денег, и — ни шагу в сторону. Правда, я и в этих условиях нашел бы средство работать на Россию, но это была бы несвобода — как раз ее-то я больше всего и боюсь.

— Вы, верно, не знали тогда всей вакханалии, творящейся у нас в России?

— Всего-то не ведал, но кое-что мне было известно. Знал уже, что наш новый президент тоже не свободен. И, может быть, он более не свободен, чем мы с вами теперь. Мы хоть знаем, кому служить, какому Богу молиться, а он и до сих пор не знает, в какую телегу прыгнуть; я по всему вижу — не решил он еще твердо, какую взять сторону. А у нас с вами компас есть, мы знаем, куда нужно плыть, какого берега держаться.

— Но если это так, то что же он за человек, наш президент? Как это можно — быть главой государства и не знать, какому клану, какой группировке служить? Вдруг встает и заявляет: передела собственности не будет! А у нас и школьники знают, что собственность вся российская жулью в руки перешла. Так как же его понимать? — жулью он будет служить, а не народу? Ведь у нас нет такой властной или олигархической группировки, которая бы служила интересам России. Какого лидера ни возьми — вертухай какой-то. Я раньше верила Зюганову. Почти все офицеры нашей милиции голосовали за него. Мы перед выборами шептали друг другу на ухо: голосуем за коммунистов. И голосовали. Но потом стали присматриваться к этим вожакам оппозиции: что ни человек, то и мерзавец. Тулеев, Руцкой, Подберезкин — все оказались предателями. Раскололи, ослабили патриотическое движение, еще раз опозорили перед всем миром компартию. А недавно и Селезнев, один из главных новых коммунистов, предал Зюганова. Да и сам Зюганов... Кому-то из наших сказал: меня пугает ваш радикализм. Слово «русский», как и все картавые, засевшие в Кремле, произнести не может. Благороднейших патриотов — Макашова, Миронова, Кондратенко — знать не желает. И к нашему всеобщему любимцу Лукашенко нежности не питает. Так что же он за человек, этот секретарь новой компартии?..

Олег слушал Катерину, а сам вычислял по звездам стороны света. Поднимал над головой руку и пальцами улавливал направление слабого теплого ветерка: он дул с запада. И к средине ночи становился теплее. Там, на северо-западе,— Полоцк, Новополоцк, города братской Белоруссии, древние крепости западного славянства. Рядом — Польша, а там — Германия... Тоже ведь места, где селились арии, наши праотцы. Их дух, кажется, витал над вершинами скал, служившими естественной загородой для замка, построенного тоже славянами. Война, прошумевшая в этих местах полвека назад, рождалась в умах ненавистников нашего рода, самых злобных сатанинских сил, свивших гнездо в банках Америки, тех же сил, которые и затеяли в России перестройку. В сущности, и это — война, да еще более коварная, чем те, которые носились огненным смерчем в здешних местах не однажды, и не дважды, а много раз. Иные битвы дотла опустошали славянские земли, а вот какой урон нанесла бесшумная, коварная война нынешних дней — этого еще никто не знает. На что уж Олег слывет среди друзей неунывающим оптимистом, но и он сейчас задумался: выстоит ли Россия?.. Не сойдет ли на нет славянская цивилизация?.. Ведь никогда еще против нее не шли такими дружными рядами все силы мирового зла.

— А я позволю себе,— обратился Олег к Катерине,— высказать смелую мысль: я верю новому президенту. Он — молодой и не захочет делить судьбу с такими вселенскими негодяями, как Горбачев и Ельцин. Я где-то читал, что враг, взошедший на русский престол, не может скрывать своей сущности более пяти лет. Пять лет — и он виден, как на ладони. Горбачева тоже увидели через пять лет. И у Ельцина был такой же срок. А уж после пяти лет их как огнем палила народная ненависть и они держались только на штыках многочисленной охраны. Но заметьте: они взошли на престол в почтенном возрасте; их одолевали немощь и болезни. Они если бы и увидели пагубность своего пути, но сил для крутого разворота у них уже не было. Сталин в последние годы правления понимал гибельность философии интернационализма и хотел покончить с ней, но ему уж было за семьдесят. Молодые демоны быстро свернули ему шею. У нашего президента есть запас прочности. Он недавно кинулся на Гусинского, да только удар-то получился слабым. Подержал вражину два дня в тюрьме и выпустил. По молодости не рассчитал силы; он хотя и дзюдоист, но тут промахнулся. Да и не с японской хитростью нужно кидаться на нашего противника, а идти с рогатиной, с которой деды и прадеды наши ходили на медведя. От нашего русского кулака не однажды падали народы и государства, ложились под ноги русских солдат Париж и Константинополь, Будапешт, Бухарест, Прага и Берлин.

Кате нравилась страстная горячность своего друга, он каждым словом подтверждал и ее убеждения. Ей тоже хотелось верить новому президенту. Судьба дала ему шанс заслужить любовь и благодарность соотечественников. Ну, как же не воспользоваться таким шансом!..

А Каратаев продолжал:

— Вот ведь что интересно: я никогда не боялся собственной смерти; ну, умру и умру. Все умирают, и я умру. Но как только в голову влетела мысль о возможной погибели моего народа — во мне все перевернулось. Я от этой мысли похолодел, небо стало черным, и я на все стал смотреть печальными глазами. А мне еще кто-то сказал: да, народы умирают. Это естественно. И что удивительно: чаще всего погибают большие народы, носители великих культур, создатели цивилизаций. Сошли на нет ацтеки — аборигены Америки, храбрейшие и благородные ассирийцы, ушли в небытие римляне. Я как-то открыл томик Пушкина и на первых же страницах прочел его юношеское стихотворение «Лицинию». И там есть такое место: