Похищение

– Нет.

Наши взгляды пересекаются.

– Как у Чарлза дела?

Странно слышать, как отца называют другим именем.

– Он в тюрьме! – выпаливаю я.

– Я никогда об этом не просила. Не буду врать: когда-то я мечтала упрятать его за решетку на всю оставшуюся жизнь. Но это было так давно… С той минуты, как прокурор позвонил мне и сказал, что его нашли, я думала только о тебе.

Я представляю, как она ждет меня на крыльце этого дома, хотя знаю, что выросла не здесь. Как понимает, что я больше не вернусь. Я представляю ее лицо в тот момент, но вижу лишь собственные черты.

Мама пристально смотрит на меня.

– Ты… ты что-нибудь помнишь? – спрашивает она. – Из… тех времен.

– Иногда я вижу сны. Например, лимонное дерево. Или как я захожу в кухню, а всюду валяется битое стекло.

Мама кивает.

– Тебе было три года. Это не просто сон.

Впервые в жизни кто-то подтверждает истинность воспоминаний, в которых я сама не могла разобраться. Я замираю.

– Мы с твоим отцом в тот вечер поругались, – говорит она. – И ты проснулась от шума.

– Вы развелись из-за меня?

– Из-за тебя? – Она искренне удивлена. – Ты лучшее, что было в нашем браке.

Следующий вопрос жжет мне горло и вырывается подобно снопу огненных искр.

– Поэтому он забрал меня с собой?

В этот момент в гостиную входит Виктор. На подносе – кувшин чая со льдом и печенье в сахарной пудре, каждое размером с детскую ладошку. Под мышкой он держит коробку из-под обуви.

– Думаю, это тебе тоже пригодится, – говорит он, протягивая коробку жене.

Она выглядит растерянной.

– Сейчас, пожалуй, не лучшее время… – бормочет она.

– Пускай Бетани сама решает.

– Тут всякие вещицы, которые я сберегла, – поясняет мама, развязывая ленту. – Я знала, что рано или поздно встречусь с тобой. Но почему-то думала, что тебе по-прежнему будет четыре года.

В коробке лежит кружевной чепчик для крестин и табличка с больничной кроватки: мое имя – то, первое имя. И масса тела – 6 фунтов 6 унций. Данные вписаны красными чернилами рукой какой-то медсестры. Рядом – крошечная фарфоровая чашка со щербинкой на ручке. Бумажный квадратик с аккуратно выведенными карандашом печатными буквами: «Я ЛУБЛУ ТЯ».

Значит, когда-то я таки ее любила. Она располагает доказательствами.

И еще маленькое лоскутное одеяльце из треугольничков: красный шелк, оранжевый ворс, клочки «в огурцах», прозрачный муслин.

Мама вытряхивает все это себе на колени.

– Когда ты была еще совсем малюткой, я сшила его из всех сентиментальных воспоминаний жизни. – Она касается красного шелка. – Это я вырезала из бабушкиной наволочки. Оранжевый – из коврика в комнате общежития, где жил твой отец. «Огурцы» – лоскут моего платья для беременных, а муслин – от моей свадебной фаты. Ты с ним ела, спала под ним и, будь твоя воля, купалась бы тоже в нем. Когда тебе становилось страшно, ты пряталась под него… как будто считала, что становишься невидимой.

Я забыла свое одеяло. Я хочу домой. Я же ему говорила.

Нельзя, сказал он, но почему – не сказал.

– Я помню, – тихо говорю я.

Мне снова четыре. Я тяну к ней ручки, когда она вытаскивает меня из ванны. Держусь за нее, когда мы переходим дорогу. Я сжимаю это одеяльце в кулаке. За полчаса мама смогла дать мне то, чего отец не смог за всю жизнь: мое прошлое.

Я тянусь к одеялу в надежде, что оно не растеряло своей волшебной силы. В надежде, что мне достаточно прижаться к нему щекой, потереть глаза его краешком – и все будет хорошо уже к восходу солнца.

– Мамуля, – говорю я. Так я называла ее тогда.

Возможно, мы с мамой еще не узнали друг друга как следует, но кое-что общее у нас все же есть: каждая считала, что только она лишилась дорогого человека, а нас, как оказалось, всегда было две.

Странное все-таки чувство, когда воспоминания накатываются откуда ни возьмись. Кажется, будто сходишь с ума, не понимаешь, где же эта память пряталась столько лет. Пытаешься отбиться от них, потому что они перечат устоявшейся версии твоей жизни, но вдруг замечаешь один-единственный момент – и с легкостью отламываешь целый ломоть, и видишь свою жизнь такой, какая она есть, а именно последовательность событий, одно к другому, вплотную, с зазором, куда этот момент и войдет.

Я столько всего хочу узнать, у меня накопилось так много вопросов.

Когда я возвращаюсь в трейлер, Фиц обмахивается телефонным справочником, а Софи уже спит на диване.

– Как все прошло? – спрашивает он.

Я успела обдумать, что скажу ему – и, если уж на то пошло, Эрику. Скрывать мне, конечно, нечего, но не хочется обсуждать хрупкий мост, возведенный между мамой и мной, я боюсь его разрушить.

– Она оказалась не такой, как я представляла, – осторожно говорю я. – Но все прошло не так плохо, как я боялась.

– И какая же она?

– Моложе отца. Мексиканка. Выросла в Мексике.

Фиц хохочет.

– А ты еще завалила экзамен по испанскому!

– Замолчи.

– Она была рада тебе?

– Да.

Он неуверенно улыбается.

– А ты ей?

– Странное дело – не знать ничего о родной матери… Но в каком-то смысле это и нормально: она ведь тоже обо мне ничего не знает. Равновесие нарушил только мой отец. Он знал все, но ничего не говорил.

– Дедушка рассказывает все мне, – говорит Софи, и мы оба оборачиваемся на голос. Она сидит на диване с заспанным личиком. – Он уже вернулся?

Я присаживаюсь рядом и беру ее на колени. Мне в жизни так часто хотелось обнять ее: после особо слезливого фильма, или когда чудом удавалось избежать аварии под градом, или когда я просто смотрела, как она засыпает. Я не могла побороть в себе это желание. Каково бы мне пришлось, если бы ее у меня отобрали?

– И что же дедушка тебе рассказывал?

– Что он купил в супермаркете дешевый виноград, хотя сказал тебе, что купил настоящий. [18] И что это он положил твою белую блузку в стиральную машину, а она порозовела. Даже и не знаю, поместится ли дедушка тут со всеми нами.

18

В американских магазинах генетически модифицированные продукты стоят гораздо дешевле органических.

Я смотрю на Фица.

– Дедушка не будет здесь жить, – говорю я Софи. – Помнишь, к нам на днях приходила полиция?

– Ты сказала, что они просто играют.

– Оказалось, это не просто игра, Соф. Дедушка совершил большую ошибку и причинил боль многим людям. И из-за этого ему придется… Он останется в…

Я не могу подобрать нужных слов.

Фиц опускается на колени возле нас.

– Помнишь, как ты бросила теннисный мячик в гостиную и разбила окно? Тебя тогда наказали. – Софи кивает. – Так вот, дедушка сейчас в таком месте, куда отправляют провинившихся взрослых. Такое у них наказание.