Похмелье. Головокружительная охота за лекарством от болезни, в которой виноваты мы сами

Все снова притихли. Лифт остановился. Двери открылись. Далеко под нами простиралась земля. Перед нами один за другим прыгнули молодожены. Мы видели их впервые. Жених оглянулся и пристально посмотрел сквозь нас. И тут на всех нас снизошло: неважно, кто пойдет первым; так или иначе, каждый преодолеет инстинкт и совершит прыжок. Но быть последним – смотреть с нарастающим страхом, как прыгают другие, и в итоге остаться на площадке одному – вот это было бы самое тяжкое испытание, через которое вовсе не обязательно проходить, но только так я смогу что-то прочувствовать.

«Я пойду последним», – сказал я.

И вот я стою – один на один с собственным страхом. Он пронизывает меня, как этот ветер из пустыни. Рядом парень в наушниках с микрофоном суетится со страховочными ремнями и орудует длинным багром с абордажным крюком на конце. Он пытается ухватить стропу, болтающуюся в темноте. И пока он этого не сделает, я вообще ни к чему не привязан. Все остальные уже там – на земле. Окрыленные, напуганные, с переломанными костями, хихикающие, мертвые – понятия не имею, что с ними стало. С высоты в триста метров гигантские казино кажутся размером с отели в «Монополии». Я могу заслонить каждое своим большим пальцем.

Ветер бушует с ураганной силой, и парень ревет в гарнитуру то, что перед прыжком с самой высокой башни к западу от Миссисипи хочется слышать меньше всего: «Последний прыжок! Больше никого не берем. Этот парень последний!»

Когда борешься с ветром, миг кажется вечностью. И снова в моей голове: сын и Леви Пресли, король рок-н-ролла и Кингсли Эмис, мысли о браке и смерти; о том, что никогда мне не напиться и никогда не протрезветь, о последнем прыжке на сегодня и последнем прыжке вообще, о решенном и предрешенном. Я на высоте 300 метров над землей, и сейчас я просто пытаюсь дышать.

Наконец человек с крюком цепляет стропу. Теряя равновесие, он поворачивается ко мне, а я к нему. Я при этом ни за что не держусь. Он пристегивает меня и отходит. И вот уже порывы ветра раскачивают меня на краю вселенной – и каждая клеточка моего тела сопротивляется прыжку. Но это, конечно, всего лишь инстинкт – дурацкий страх высоты и/или смерти. Наверняка столь искусно сконструированное падение безопаснее, чем поездка в магазин за продуктами. Я слегка напрягаю икры, поджимаю пальцы ног, чувствую привкус страха, а также похмельной желчи во рту и обозреваю Лас-Вегас. Умственная деятельность свелась к трем отчетливым мыслям:

Да упокоится несчастная душа твоя, Леви.

Как тебе такое, Кингсли?

Жизнь, черт возьми, штука стоящая.

И прыгаю.

Если как следует оттолкнуться и, вытянувшись в полный рост, кинуться навстречу ветру, то, прежде чем падать, на мгновение взлетишь. Именно в этот момент все и происходит. Мозг в ужасе вырывается наружу в надежде зацепиться, кувыркается и затем вновь возвращается в тело, которое паникует и пытается перегруппироваться…

И вот – ты есть, ты существуешь. Как никогда прежде. Ты одновременно падаешь и летишь на огни Вегаса.

И вот что ты видишь: перед тобой проносится вся твоя жизнь; модель журнала Playboy на билборде в десять этажей взмывает, как гигантское привидение; за ней рекламный щит с «Мальчишником 3»; весь мир со свистом летит вверх. Ты вопишь, и смеешься, и знаешь, что все будет хорошо. Остановиться невозможно ни на мгновение, но тело и мозг уже смирились; ты растворился в этом восхитительном падении.

Вот к чему, должно быть, клонил Кингсли, когда советовал шахту и открытый аэроплан. Та же теория, что с икотой: верно подобранная шоковая терапия моментально выбьет из тебя все похмелье. В этом определенно есть смысл. Мощный выброс адреналина способен превозмочь практически любое физическое состояние человеческого тела, особенно в ситуации «бей или беги». Но чтобы все не обломилось, как только адреналин отработает свое, нужно что-то еще – это должна быть встряска такой физической и метафизической силы, чтобы система перезапустилась целиком.

Приземляясь на ноги, я тут же отскакиваю от земли, ору, хохочу, вою.

И вот так запросто я перезагрузился. Перезагрузился на все сто, потому что сейчас мне хочется только поужинать и выпить.

И здесь мы задаемся ключевым вопросом: как понять, что похмелье прошло? Сразу возникает соблазн пуститься в эзотерику, как это случается, когда мы говорим о любви: когда придет, поймешь сразу и спрашивать не придется. Но я пришел к убеждению, что все проще и напоминает скорее любовь несчастную: похмелье прошло, по-настоящему прошло, когда ты готов повторить этот опыт.

Получается, что прыжок со «Стратосферы» окончательно стер все следы моего затянувшегося похмелья. И когда мы вновь поднимаемся на крышу – на сей раз в ресторан, я испытываю голод и эйфорию. Мне все по плечу. Заказываю половину меню, а потом открываю винную карту. Она маняще переливается в отблесках света, пока я решаю, чем бы залить баки.

Зловредная семерка

Со времен ранней Античности многочисленные ораторы составляли классификации пьяниц. Зачем – неизвестно. Томас Нэш, театральный деятель елизаветинской эпохи, в своем памфлете «Мольба к черту Пирса Безгрошового», памятуя о том, что людей испокон веку сравнивают с животными, приводит список из восьми основных типов: пьяная обезьяна, которой всегда весело; пьяный лев, который всегда лезет в драку; пьяная свинья – неопрятная туша; пьяный баран, тот еще всезнайка; пьяный плакса – не животное, а просто сентиментальный нытик; пьяный Мартин – какой-то парень по имени Мартин, который пьет до тех пор, пока не протрезвеет; пьяный козел – сплошная похоть; и пьяная лиса, довериться которой может только дурак.

На основе двадцатилетнего опыта, теперь превратившегося в исследование, я пришел к выводу, что видов похмелья не меньше. Наряду со многим другим это объясняет, почему писать о похмелье – предприятие столь же сомнительное, как и попытки его вылечить. Держа все это в голове и с трудом держа голову, я попытался выделить несколько понятных категорий похмелья. Я назвал их «зловредной семеркой» [27] – хотя три из них в действительности типы скорее положительные.

27

По аналогии с «Великолепной семеркой», классическим американским вестерном 1960 года.

Однако реальное похмелье, перед которым едины и ушатанный на родео ковбой, протискивающийся вместе с быком из загона, и хваткий писатель, захлебнувшийся в метафорах, – это, как правило, сразу два состояния из перечисленных, которые с разбегу налетают на другие, прежде чем рассыпаться на опилки. Здесь сошлось все: несовершенная природа лекарственной терапии, всевозможные списки и родео в любом его проявлении. Не буду больше ходить вокруг да около; итак, вот она, «зловредная семерка» с моими рекомендациями по исцелению.