Поход на Царьград

Гарнизон тиуна спал безмятежно, утомлённый дневными делами: у одного селянина отнимали девку, она цеплялась за подол матери, тянула к себе, почему и пришлось оттяпать кусок материи акинаком, при этом, кажется, задели и ногу женщины; у другого тащили со двора за недоимку единственную кормилицу — корову, которая, мыча, упиралась, — плакали дети, поэтому тут же прикончили её, а хозяину приказали принести (и боже упаси что либо утаить!) мясо и шкуру на стан тиуна. А потом — эта дикая резня злостных неплательщиков мзды, которых перед казнью управитель приказал одеть в саваны… Сколько крику, крови!… Господи, спаси и помилуй, ведь до чего неразумны проклятые язычники, что заставляют добрых христиан прибегать к таким жестоким мерам, — взяли да и приволокли бы то, что от них требуют… Ан нет, упрямые, на казнь идут, чтоб увернуться от дыма… И не понимают, негодники, что от этого страдают их же жёны и дети, потому как вернулись из лесу, выставив казнённых по приказу тиуна для всеобщего обозрения и устрашения, пошли по подворотням и действительно не обнаружили у них ничего, чем можно было бы откупиться, тогда дочиста обчистили все клети, раздели догола детей и матерей… А девчонок, которые попригоже, отвели на тиунский двор, остальных забрали с собой в казарму…

Господи, спаси и помилуй!

…Стрела, чуть позванивая оперением, выпущенная из лука Ерусланом, впилась прямо в лоб велиту, стоящему на страже возле приземистой, выложенной из бутового камня казармы; тот даже не успел вскрикнуть. От боли взревел другой, когда Дубыня метнул в него длинным ножом, с каким поселяне ходят на медведя… Чернобородый чуточку не рассчитал, и лезвие впилось выше левого соска, стражник упал, и его кожаные сапоги загрохотали по деревянным ступеням крыльца… В казарме распахнулись окна, и тот, кто высунулся, чтобы узнать, что случилось, был сражён меткими выстрелами из луков. Другие показались в дверях, но также отдали Богу душу.

— Лучники, смотрите на крышу, они могут полезть через дымовую дыру… — распорядился Еруслан. — Остальным обкладывать вкруговую казарму, да не высовывайтесь из укрытий. Они сейчас опомнятся.

И, как бы подтверждая правоту слов предводителя, рядом с Доброславом ойкнул тать, и стрела, вошедшая в его шею, странно качнулась в одну лишь сторону, и звероватого вида мужик в треухе как-то неумело осел, а потом резко выгнулся и гулко шмякнулся спиной о землю.

Клуд увидел на плоской крыше силуэт солдата и, почти не целясь, пустил стрелу; сразу уверился, что не промахнулся, и точно — за противоположной стеной казармы загрохотали чурбаки, сложенные для топки… На короткое время всё затихло. Потом голос на греческом спросил в распахнутое окно:

— Кто такие?… Почему пришли убивать нас?

Доброслав перевёл. Еруслан взмахнул плёткой:

— Скажи им: это мы, в белом саване, которых вы оставили в лесу на растерзание грифам, пришли, воскреснув из мёртвых, чтобы отомстить за себя и за своих жён и детей…

Клуд сказал это. Снова внутри казармы затихло. Видимо, совещались.

— В призраки мы не верим, — уже по-славянски ответили оттуда. — Но если нас не выпустите живыми, мы умрём вместе с вашими женщинами. А чтобы вы не сомневались в том, что они рядом с нами, вот вам в подарок.

В казарме раздался дикий, холодящий душу вопль, и к ногам Еруслана упали два комка, окровавленных и трясущихся. При ярком свете луны на них были различимы полумёртвые сосцы.

— Теперь видите, русы, что мы сделаем с остальными женщинами, перед тем как всем нам умереть?… А сейчас будем ждать, что вы скажете…

Доброслав взглянул на Бука, у которого свирепо мерцали глаза, и спасительная мысль промелькнула в голове Клуда: «А что, если…» И он поделился ею с предводителем.

— Знаменает тя Перун своею печатью, Доброслав! Мир тебе и твоему Буку, — тихо сказал Еруслан, а потом воскликнул, и глаза его гневно сверкнули: — Какою мерой меряется, такой и воздаётся! Приготовьте ножи, — обернулся к татям. — И как только дам сигнал — прыгайте в окна и ломайте двери.

Доброслав сказал что-то на ухо Буку, и пёс лёг грудью на землю и пополз. Он полз так, что кустарники скрывали его. Вот он уже в нескольких локтях от угла казармы, и тут все увидели, как его тело пружинисто взлетело над землёй, вмиг он оказался на крыше и прыгнул в дымовое отверстие… Внутри казармы раздались визг, вопли, мужская ругань. Еруслан поднял руку, и все его люди бросились к двери и окнам.

Внутри здания пёс уже рвал клыками велитов. Подоспели тати, греков, кого не зарезали, связали и вывели наружу. Вынесли на свежий воздух потерявшую сознание девушку, у которой отрезали груди. Она вздохнула несколько раз и затихла. Завыли в голос женщины, тыча пальцами в солдата с синей вшивной лентой на предплечье.

— Декарх… Командир над десятью велитами. По всему видать, он эту бедняжку… — разжал губы Дубыня. — Казнить? — обратился к Еруслану. И, увидев утвердительный кивок, сказал двум здоровенным татям, чтоб они заломили декарху руки. Потом подошёл к нему, разодрал на его животе пояс, обнажил детородный орган и на виду у женщин, которые уже повидали в казарме в эту ночь многое, стал вытягивать его… Ромей взвыл так, что шарахнулись с дерев вороны и с карканьем закружились над селением, в домах которого стали зажигаться лучины. Узнав, в чём дело, тихонько собирались у казармы, другие уже вели поднятого с постельной лавки тиуна, по дороге избивая его нещадно. И его приговорили к той же казни, на какую обрекли декарха. Снова жуткий вопль огласил окрестности: вытяжка — мука, ни с чем не сравнимая на нашей грешной земле, разве что равная ей, может, найдётся только в аду…

Убиенных и зарезанных солдат закопали. Погибших людей Еруслана и бедняжку-девушку погрузили на подводу и тронулись туда, где стоя ли, белея в ночи, мертвецы.

Прибыли вовремя, так как возле них уже рас хаживали грифы.

…Вскоре лес осветился погребальным пламенем.

— В одну ночь сразу два священных огня… А думали погибнем, — сказал Дубыня.

— Жезл Родослава с нами! — радостно ответствовал Клуд и пощекотал за ухом Бука, который вышел из схватки, не получив даже царапины.

— А теперь нужно уходить. И как можно скорее. Дубыня сказал, что мечта твоя — увидать реку Борисфен. Я тоже решил увести туда своих татей. Пусть и они послужат киевским архонтам как добрые воины, а не разбойники крымские. Только мы ещё завернём на Меотийское озеро. Я и там ещё не со всеми посчитался… — И Еруслан опять стеганул ремённой плёткой по головешке, объятой пламенем.

Вскоре гул лошадиных копыт наполнил лес, и ещё долго кружились над деревьями чёрные птицы.

2

Последние два года после убийства логофета дрома Феоктиста Византия во внешней политики терпела поражение за поражением: арабы, как взнузданные кони, победно шествовали по землям Священной империи, вселяя страх в василевса Михаила и его дядю Варду и радость в их политических противников. Из города Милета сосланный патриарх Игнатий своим неутомимым гласом обличал действия нынешних правителей и ставил все неудачи в зависимость от их кровавых злодеяний. Подобное исходило и из Гастрийского монастыря, где томилась в заточении со своими дочерьми бывшая августа Феодора. Проклятие, ниспосланное ею на голову сына и брата, начинало, кажется, осуществляться.

Во дворце уже стали подумывать, что проклятие проклятием, но поражение отборного византийского флота в бою с арабами у берегов Апулеи в 858 году, позорная сдача считавшейся неприступной крепости Кастродживанни в Сицилии, неудачные военные действия сухопутных войск в Малой Азии в 859-м являлись скорее следствием бездарности Варды, занимавшего теперь пост логофета дрома вместо убитого Феоктиста.

Какие шаги предпринять, чтобы выйти из этого постыдного положения, в какое попала империя? Как заткнуть рот хулителю Игнатию?… Об этом и шёл сейчас разговор во дворце правосудия Лавзнаке между Вардой, василевсом и его главным конюшим Василием-македонянином.