Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I
Шрифт:
Впрочем, эта первая колонна без значительных потерь людьми достигла Катыни, которую миновал Жюно со своими вестфальским корпусом, насчитывавшим всего 700 человек. Один из авангардов дошел до Красного. Раненые и нестроевые солдаты были уже далеко от Ляд. Катынь — в пяти лье от Смоленска; Красный — в пяти лье от Катыни; Ляды — в четырех лье от Красного. От Катыни до Красного, в двух лье справа от большой дороги, течет Днепр.
Около Катыни другая дорога из Ельни в Красный подходит близко к большой дороге. В тот же день по ней подошел к нам Кутузов: он покрыл ее всю девяноста тысячами человек. Он шел сбоку Наполеона, а по дорогам, ведшим от одной дороги к другой, он послал авангард, чтобы перерезать нам путь к отступлению.
В то же время Кутузов, во главе большей части своего войска, двинулся дальше и расположился позади авангарда, в центре русских сил, радуясь успеху своего маневра, который не удался бы при его медлительности, если бы не
Пока все эти массы расположились вокруг Наполеона, он, спокойный, в жалком домике, единственно уцелевшем от деревни Катыни, казалось, или не знал, или презирал все эти передвижения людей, орудий, лошадей, окружавших его со всех сторон: по крайней мере, он не послал даже трем корпусам, оставшимся в Смоленске, приказания торопиться, а сам дождался утра, чтобы отправиться дальше.
Его колонна продвигалась вперед безо всякой предосторожности; перед ней шла толпа мародеров, спешивших дойти до Красного, как вдруг, в двух лье от города, показалась линия казаков, расположившихся от высот против левого фланга до большой дороги. Наши солдаты остановились в изумлении; они не ожидали ничего подобного и сначала подумали, что враждебная судьба провела по снегу между ними и Европой эту длинную, черную и неподвижную линию, словно гибельный предел их надеждам.
Некоторые, совершенно одурев от несчастий, ничего не чувствуя, устремив взоры к отчизне, машинально и упорно двигались в одном направлении, не слушая ничьих предостережений: они были готовы сдаться. Другие же сомкнули свои ряды; обе армии разглядывали друг друга. Но вскоре подошло несколько офицеров; они ввели кое-какой порядок среди этих людей, и семи или восьми выставленным стрелкам удалось пробить это грозное заграждение.
Французы с улыбкой смотрели на столь бесполезную и отважную демонстрацию, как вдруг с высот, находившихся слева, грянула неприятельская батарея. Ядра падали на дорогу; в это время с той же стороны, показались тридцать эскадронов: они направлялись на вестфальский корпус, командир которого, смутившись, не принял никаких мер к защите.
Только один раненый офицер, незнакомый этим немцам и случайно находившийся тут, голосом, полным негодования, принялся командовать. Они повиновались, как и их командир. При таком опасном положении исчезла разница в чинах. Появился истинно достойный человек, объединивший вокруг себя толпу, среди которой генерал был безмолвным начальником, покорно подчинившимся, признавшим превосходство этого офицера над собой. Когда опасность миновала, генерал этот подтвердил все вышесказанное и не искал случая, как это слишком часто бывает, отомстить ему.
Этот раненый офицер был Экзельман! В этом деле он был всем: генералом, офицером, солдатом, даже артиллеристом, так как, ухватившись за одно из брошенных орудий, он зарядил его, нацелил и еще раз пустил его в дело против неприятеля. Что до командира вестфальцев, то несчастное и преждевременное окончание похода, а также ужасное осложнение в ранах сразило его насмерть. Неприятель, видя, что голова этой колонны выступает в полном порядке, осмелился атаковать его лишь своими ядрами; к ним отнеслись с презрением и скоро оставили за собой. Когда же наступила очередь проходить гренадерам Старой гвардии, они тесно сомкнулись вокруг Наполеона, как подвижная крепость, гордые тем, что защищают его [215] . Эту гордость выражала их походная музыка и известные слова: «Где лучше, как не в семье родной?» Но император, не пропускавший ничего, прервал ее воскликнув:
215
Вот как описывает этот эпизод знаменитый русский партизан Денис Давыдов: «Наконец, подошла Старая гвардия, позади коей находился и сам Наполеон. Мы вскочили на коней и снова явились у большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хоть одного рядового от этих сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегая всеми усилиями нашими, оставались невредимы; я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку их, всеми родами смерти испытанных воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались маковым цветом среди снежного поля. Все наши азиатские атаки не оказывали никакого действия против сомкнутого европейского строя, колонны двигались одна за другой, отгоняя нас ружейными выстрелами и издеваясь над нашим вокруг них
бесполезным наездничеством. В течение этого дня мы взяли еще одного генерала, множество обозов и до 700 пленных, но гвардия с Наполеоном прошла посреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль перед рыбачьими лодками». (Давыдов Д. Сочинения. М., 1962, с. 370–371). Этот эпизод, лишний раз весьма красноречиво и убедительно показывает, что, несмотря на все тяготы и лишения, несмотря на все ужасы, которые выпали на долю Великой армии, во время отступления из России Императорская гвардия по-прежнему оставалась безупречно организованной, великолепно обученной и вооруженной грозной силой, отличающейся мужеством, стойкостью, товариществом, боевой спайкой, дисциплиной, презрением ко всякой опасности и преданностью до конца своему императору!— Пойте лучше: «Постоим за спасение императора!»
Такие слова лучше выражали его беспокойные думы, а также всеобщее настроение.
Так как в то же время неприятельский огонь стал слишком назойливым, он велел заставить замолчать его и через два часа достиг Красного. Одного вида Себастиани и первых гренадеров, выступивших перед ним, было достаточно, чтобы выгнать оттуда неприятельскую пехоту. Наполеон вошел сюда с тревогой, не зная, с кем он там только что имел дело; его кавалерия была слишком слаба, чтобы ей он мог очистить путь вне большой дороги. Он оставил Мортье и молодую гвардию на расстоянии одного лье за собой, притянув, таким образом издалека слишком слабую руку своей армии, и решил дождаться ее.
Шествие колонны под огнем не было кровавым, но она не могла побеждать почву, как людей: дорога была гористая, всякая возвышенность задерживала орудия, которые не заклепывали, и обоз, который разграбили прежде, чем покинуть. Русские с высоты своих холмов видели состояние нашей армии, ее недостатки, ее дезорганизованность, ее самые расстроенные части — словом, все, что обычно скрывается с такой тщательностью.
Тем не менее, казалось, Милорадович с высоты своей позиции удовольствовался издевательством над проходившим императором и его Старой гвардией, наводившей так долго ужас на Европу. Он осмелился подобрать брошенные вещи лишь тогда, когда императорская колонна удалилась; но теперь он сделался смелее, сомкнул свои ряды и, спустившись со своих высот, прочно расположился со своим двадцатитысячным войском на большой дороге; этим маневром он отрезал от императора Евгения, Даву и Нея и закрывал перед этими тремя полководцами дорогу в Европу [216] .
216
Милорадович с двумя пехотными корпусами и одним кавалерийским вышел к Старой Смоленской дороге у села Серлино, отрезав тем самым от главных сил Наполеона три корпуса — 1-й Даву, 3-й Нея и 4-й Богарне.
В то время как он располагался таким образом, Евгений пытался собрать в Смоленске свои разбившиеся полки: он с трудом оторвал их от грабежа магазинов и смог созвать 8 тысяч человек лишь к 15 числу вечером. Он должен был обещать им достать продовольствие и указывал им на Литву, чтобы заставить их двинуться в путь.
Ночь остановила Богарне в трех лье за Смоленском; уже половина его солдат расстроила свои ряды. На следующий день он продолжал свой путь с теми, кого не уложили около бивуака холод ночи и смерть.
Грохот орудий, слышавшийся накануне, прекратился; королевская колонна с трудом продвигалась вперед, подбавляя к встречным обломкам еще и свои. Во главе вице-король и его главный штаб, погруженные в печальные мысли, предоставили лошадям полную свободу. Они незаметно отделились от своего войска, не замечая своего одиночества, так как дорога была усеяна отставшими солдатами и вольными людьми, которых уже не старались держать в порядке.
Так они подъехали на два лье к Красному; здесь их рассеянные взоры были привлечены странным движением, происходившим перед ними. Толпа беспорядочно шедших людей неожиданно остановилась. Те, которые следовали за ними, подошли и присоединились к ним, другие, ушедшие вперед, вернулись, образовалась толчея. Тогда изумленный вице-король осмотрелся кругом: он заметил, что опередил на расстояние часа перехода свой полк, что вокруг него находится около полторы тысячи людей всех чинов и наций, не знавших организации, не имевших оружия, пригодного для битвы, и что ему предлагают сдаться.
Это предложение было отвергнуто при всеобщем негодовании. Но русский парламентер, явившийся один, настаивал.
— Наполеон и его гвардия разбиты, — объявил он, — вас окружают 20 тысяч русских; вы можете спастись только на почетных условиях, и их вам предлагает Милорадович.
При этих словах из толпы выдвинулся Гийон, один их тех генералов, у которых перемерли или разбежались все солдаты, и громко воскликнул:
— Возвращайтесь немедленно туда, оттуда вы пришли; скажите тому, кто вас послал, что если у него 20 тысяч человек, то у нас есть 80 тысяч.