Похороните меня за плинтусом + 3 неизданные главы
Шрифт:
Что это? Стук его молотилки усилился. Да и сама молотилка стала вдруг увеличиваться в размерах. Она становится больше и больше, но все еще ничтожно мала по сравнению с барабаном. Стук ее превращается в страшный грохот, но против боя барабана это лишь слабое жужжание.
— Бум-м-м. Бум-м-м, — забил надо мной большой барабан и покатился прямо на молотилку.
— Гр-рах, — удесятерился ее грохот, перекрыв этот бой, и, разом став вдвое больше барабана, молотилка понеслась ему навстречу.
«Они столкнутся! Столкнутся прямо надо мной!» — понял я и со стоном открыл глаза.
— Просто пышет весь, Галина
Бабушка положила трубку.
— Ну как ты? — спросила она меня.
— Я видел страшный барабан, — ответил я.
— Тебя бы на барабан натянули, как ты мне надоел! Сил нет терпеть, как ты гниешь.
— Большой барабан, баб. Очень большой.
— Ну если очень большой, тогда твоих мощей на него не хватит. Завтра в десять придет Галина Сергевна, посмотрит тебя.
Галина Сергевна была моим лечащим врачом, и ни одна моя болезнь без трех-четырех ее появлений не обходилась. А если количество этих появлений помножить на количество моих болезней, то получалось, что видел я ее очень и очень часто.
«Неудобно уже перед ней, — думал я. — Ни к кому, наверное, столько не ездит. Не успеет выписать справку и сказать: «Ну все, Саша, всего хорошего, не болей», как уже надо снова ко мне ехать. Завтра вот опять…»
Бабушка ушла на кухню и спустя минут пять вернулась с чашкой, от которой исходил запах ошпаренного веника.
— Выпей. — Бабушка поднесла чашку к моим губам.
Это была какая-то новая комбинация трав. Бабушка была мастером по части разных отваров и из скромного количества трав, имевшихся в ближайшей аптеке, варила пойла, запах которых был самым разнообразным, вкус тоже, а бабушка уверяла меня, что и лечебные свойства у них разные, для каждого случая строго определенные. Веря бабушке, я выпил новый настой и откинулся на подушку.
— Лежи, котик, — сказала бабушка. — Через полчаса я тебе клизмочку жаропонижающую поставлю.
— Какую клизмочку?
— Обычную. Без организмочка. Поставлю, токсины выйдут, и температура упадет градуса на полтора. С ромашкой поставлю.
Бабушка вышла и вскоре вернулась со внушительной «клизмочкой», напомнившей мне своими размерами Железноводск и сахарную вату.
— Ложись на бочок, как волчок. Сейчас с ромашечкой чок-чок — и температура упадет. Во бабка у тебя, стихами шпарит. Ну, давай поворачивайся. — И бабушка смазала наконечник из блестящей продолговатой баночки.
Пока ромашка вымывала токсины, я размышлял о судьбе. «Вот цветы, — думал я, любуясь значительностью своих мыслей. — Ромашки.
Они могли бы расти в поле, на них могли бы гадать «любит, не любит», а что с ними вместо этого стало? Вот она, судьба, про которую так часто говорит бабушка. А какая судьба может постичь меня?»Тут клизмочка кончилась, и размышления о судьбе прервались более важным мероприятием, после которого температура у меня действительно упала.
— Бабонька, дай мне яблочко погрызть, — попросил я.
Бабушка пошла в другую комнату за яблочком, а я стал думать, о чем бы попросить ее еще. Болея, я часто просил бабушку о том, что мне на самом деле не было нужно, или специально говорил, что у меня заложило нос или болит горло. Мне нравилось, как бабушка суетится около меня с каплями и полосканьями, называет Сашенькой, а не проклятой сволочью, просит дедушку говорить тише и сама старается ходить неслышно. Болезнь давала мне то, чего не могли дать даже сделанные без единой ошибки уроки, — бабушкино одобрение. Она, конечно, не хвалила меня за то, что я заболел, но вела себя так, словно я молодец, достойно отличился и заслужил наконец хорошего отношения. Хотя иногда доставалось мне и больному…
— Сволочь, подлец! — закричала бабушка, вернувшись безо всякого яблочка. — Я ломаю голову, отчего ты заболел, а ты заболел оттого, что ты идиот!
— Баба, не ругайся. Я больной, — напомнил я, призывая соблюдать правила.
— Ты больной на голову, тяжело и неизлечимо! Какого черта ты выходил на балкон?
— Я не выходил…
— Большего кретина днем с фонарем не сыщешь. Только отболел — и выперся на мороз. Конечно, не оделся…
— С чего ты взяла, что я выходил на балкон? Я и не подходил к нему.
— А следы откуда там на снегу? С прошлой зимы, да?
«Ах черт! — понял я. — Яблочко погрызть захотелось! Они лежали на подоконнике, бабушка подошла и увидела следы, которые еще не замело. Что же сказать ей?»
— Бабонька, да это не мои следы, — сказал я.
— А чьи? Чьи они?
— Все очень просто! Ты не волнуйся. Понимаешь, с верхнего балкона на наш упали тапочки…
— И что?!
— …и оставили следы.
— Белые бы тебе тапочки упали! Лежали бы там до моего прихода. Зачем тебе надо было брать их?
— Я не брал! Говорю же тебе, я на балкон не выходил.
— Не надо считать бабушку идиоткой! Я еще из ума не выжила, а у тебя его, видно, с рожденья не было. Если они упали, а ты их не брал, так где же они?
— Где… Их вороны унесли. Они, знаешь, блестящее любят, а тапочки блестящие были, серебристые… С помпончиками.
— Помпончики… Брешешь, как сивый мерин. Ну ничего, скоро придет дедушка, мы вместе разберемся.
Дедушка не заставил себя долго ждать и прямо с порога был посвящен в курс событий.
— Сенечка, этот сволочной идиот снова заболел. Я его оставила одного, а он выперся на балкон за какими-то тапочками. Говорит, что не выходил и тапочки унесли вороны, а я думаю — выкручивается. Сам скорее всего вышел и кинул ими в кого-нибудь.
— Где тапочки? — спросил дедушка.
— Чем ты слушаешь, бревно?! Только что объясняла. Он говорит, что их унесли вороны…
— Чего ты орешь сразу? Я спрашиваю, где мои тапочки?
— Наверное, эта сволочь и их выкинул! Зачем ты, гад, дедины тапочки выкинул, а?! — крикнула бабушка из коридора.