Похоронное танго

Она головой начала покачивать, но перестала. Потом вздохнула.

– Подвинься чуть-чуть, дядя Яков, дай присесть рядом с тобой.

Я ноги подвинул, она присела.

– А я, действительно...
– заговорила она после недолгого молчания. Что я пережила... Я лежала и думала, подарить Григорию любовь свою перед смертью, или нет. Первую любовь, никому до сей поры не принадлежавшую... И как-то странно про это думалось, как-то странно воображалось, будто я со стороны себя видела, как тело мое перед Григорием распахнуто, но при этом никаких ощущений представить не могла, только равнодушие и... отупение, что ли, или отрешенность... Да, будто я свою пустую оболочку ему оставила, а сама на эту пустую оболочку взираю, для которой все чувства отсечены, и только удивление берет, что эта оболочка так для Григория притягательна... Не могла представить, как это бывает, хотя, одновременно с равнодушием, кровь к щекам приливала, и внутри закипало что-то, и ноги слабели, и от этого закипания и этой слабости так хорошо делалось, и страшно при этом, и в самом страхе сладость была, щемило меня и пронзало этим страхом так, что голова кружилась. Такая сердечная боль в груди отдавалась, которая радостнее была любой радости. И тут Григорий вошел, смущенный, заговорил про план дома, который среди моих документов должен быть. А я почти и не слышала, о чем он толкует. Я приподнялась на кровати и сказала: "Иди ко мне". Он запнулся, а я добавила: "Если мы умрем, то хотя бы друг другу принадлежащими". И он больше ничего не стал говорить, он пришел ко мне. И когда мы совсем разделись... Мне, несмотря на страх, весело сделалось, что я красива, и что тело у меня лепное и точеное, и что Григорию не что-нибудь от меня достанется, а настоящая красота. И совсем эти мысли не казались мне грешными. А потом... А потом я вся наполнилась этой щемящей радостью, и мои соски такими твердыми стали, что, казалось, зазвенят сейчас как колокольчики, и живот мой радовался его животу, и нежданной прохладой потянуло сквозь этот жар, такой прохладой, когда посреди знойного дня окунаешься в чистую проточную воду, и все твое тело становится тугим как струна, и искорки мурашек, жгучие-жгучие, по нему бегают, будто кто-то касается этой струны смычком, и она дрожит и поет мелодию. И вот так все мое тело пело мелодию, и эта мелодия приподнимала и изгибала меня, и я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать и не застонать... Я никогда не думала, что это такое невероятное - быть с любимым... Ничего от равнодушия, которое мне воображалось...

Она сидела, плотно сведя ноги, выпрямясь, положив руки на колени.

– Ну, вот, - сказала она после паузы.
– Неправильно, наверно, что я все это вам рассказываю. Я большая грешница теперь. Но когда я думаю об этом, то, опять-таки, странное возникает ощущение: я и чувствую, и не чувствую свой грех. Одна половина меня кается, а другая половина твердит, что никакого греха не было. И мне совсем не хочется умирать. То есть, я умерла бы, потому что считала, что так надо. Но я без всякой радости шла на смерть. Наоборот, мне усилие над собой требовалось все время делать.

Я потрепал её по руке.

– Все правильно, дочка... Ведь теперь мне можно тебя дочкой называть?.. Все будет хорошо. А теперь давай к делам насущным вернемся. Надо подумать, где бы тебе и Зинке укрыться на время самых горячих событий. Может, в подпол вам спуститься?

– Не будем мы под землей отсиживаться, - сказала она.
– Лучше наверху. В крайнем случае, мы лестницы наверх перегородить можем и в комнате запереться, чтобы не так страшно было. Но, по мне, лучше и этого не делать. А если делать, так только для вашего спокойствия.

– Как знаешь, - сказал я.
– Наверх так наверх. Дело к вечеру идет, надо готовиться.

Но мысль о подполе меня не оставляла. Ведь в этом доме не подпол, а настоящий погреб. Знаю, сам картошку туда загружал когда-то, помогал Никанорычу. И дверь не люком, а входом после лесенки вниз. Если до крайнего дойдет, то, заперевшись за этой тяжелой дверью, да ещё завалив её чем-нибудь, то утра можно будет продержаться. Но это я так, на будущее прикидывал.

А на то, чтобы все эти реестры на дом поглядеть, я рукой махнул. Не до того сейчас. Выживем, можно будет и поинтересоваться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

И вот сумерки надвинулись. Сыновья все сидели в полной боевой готовности. Мишка - со своей кувалдой, а Гришка и Константин по большому топору себе подобрали. Еще по легкому автомату на шеи повесили, а остальное оружие на столе разложили.

– Значит так, батя, - говорил Гришка.
– Ты открой окно передней комнаты, на веранду, да и сиди там, с автоматом наготове. Они, конечно, если полезут в темноте, то не с реки, как утром, а с передней стороны. С реки больно подходы запутанные, и если при свете это им удобно было, пробираться, прячась, то в темноте, наоборот, лучше с открытого места идти, машины подогнав и фарами нас слепя. Конечно, они со всех сторон сидят, чтобы не дать нам шанса уйти, но мы уж просчитали, как выскользнуть. А если они атаку начнут, ты просто пали из автомата, вот это и это передернув и переведя. Можешь и не целиться - все равно не попадешь. В любом случае, автоматная очередь из окна их на время залечь заставит, а мы, выстрелы услышав, как раз успеем вернуться и настоящий отпор дать. Ясно тебе?

– Как не ясно?
– сказал я.
– Яснее некуда.

И вот сидели мы и смотрели, как последний краешек солнца за деревьями исчезает, последний ободок огненно-красного колеса, от которого отсветы и отблики повсюду бегут и листву зажигают на мгновение, перед тем, как совсем листве погаснуть и в хмурую синеву облачиться, и как на смену сумеркам тьма приходит.

– А ты слышал, батя?
– сказал Константин.
– Катерина замуж за Гришку согласилась выйти, если живы останемся.

– Слышал, - ответил я.
– Хорошее дело.

И посмотрел, как солнце за деревьями скрылось, лишь на верхушках деревьев прощальным светом чиркнуло, да на небе золотисто багровое марево растеклось, и будто раздвинулось небо, будто свод его вширь и ввысь раздался. И такое было впечатление, будто с этим солнцем наша жизнь заходит, будто погружаемся мы в вечную тьму, по лесенке вниз, без возврата...

– Пора!
– сказал Гришка, когда и небо поблекло, и только случайное облачко, проплывающее вдали, было отголосками света по брюху пропитано.
– С Богом, братцы!

А времени-то было ни много, ни мало, около половины двенадцатого. Коротки июньские ночи!

И, пользуясь этим моментом смены света на тьму, когда у любого наблюдателя должно глаза заложить, прежде чем он опять четко видеть начнет, они и выбрались с задней стороны дома, через низенькое окошко возле кухни, почти с угла. Я и сам толком не разглядел, как и куда они исчезли, хотя и знал направление, в котором они двинутся.

А я, значит, в переднюю комнату направился да с автоматом у окошка присел. Подумал немного, ещё два автомата приволок и пистолет. И устроился с этим арсеналом, ровно Рэмбо какой. Самому стало бы смешно, когда бы не было так грустно.

Десять минут протекло, пятнадцать... Тьма совсем глухая обрушилась, так резко, как только летом бывает. Луна, конечно, светила, и звезды сияли, но даже их свет терялся возле земли, для непривычных глаз.

И тишина.

А потом как взорвалось: издали, слева - с южной, то есть, стороны, где наша река поворот делает и прямиком в Волгу устремляется - донеслись вопли, удары, металла скрежет, стекла звон... Это, значит, сыновья мои по одному из бандитских подразделений ударили.

И сразу все вокруг ожило. И слева, и справа, и сзади, и спереди моторы машин взревели, голоса послышались. Кто-то закричал:

– Они по той стороне прорываются! Окружайте их, не дайте им уйти! Главное, выход к реке стерегите, чтобы они уйти не могли!

И по дороге, мимо калитки, прокатили два джипа, с выключенными фарами. Я автомат настропалил, хотел очередь по ним дать, чтобы остановить их, да передумал. Мое время ещё не пришло.

И не зря я вмешиваться не стал. Услышал я, как джипы вираж закладывают, на повороте дороги, и сразу же вслед за этим несколько выстрелов и жалобный такой визг машин, которые на обочину заносит. Это, я так понял, кто-то из моих сыновей уже туда перебрался и по шинам стрелял. А потом опять удары, и испуганные вопли, и чье-то уханье молодецкое, как ухают, когда дрова колют или тяжелый катер моторный сволакивают на воду: "У-ух!.. У-ух!.." И удары, и опять вопли, и чей-то рев:

– Да чего вы шарахаетесь? Стреляй по нему!

И опять выстрелы. Я головой вертел, потому что теперь в двух местах уже шум сражения раздавался.

И тут с места дальнего сражения вдруг грохнуло мощней некуда, и чуть не столб пламени к небесам вырвался, и на мгновение четко-четко все вокруг осветил - с той излишней четкостью, которая глаза режет и все, что видишь, в силуэты превращает. Увидел я силуэты бегущие, и силуэтами колышущиеся лапы вековых сосен, и как эхом взрыва шишки с этих сосен роняет.