Похожая на человека и удивительная
Шрифт:
– Да, Герда. Слушаю вас.
– Ничего, что я так поздно?
– Нормально, я не сплю.
– Вчера ты была недоступна. Не знаю даже, почему ты мне внушила такое доверие. Может, я и ошибаюсь, и ты такая же сволочь, как все вокруг…
– Может, и не такая. Говорите, Герда.
– В общем… По телефону мне твой психиатр не очень понравился, но я хочу все же поехать к нему с Лизой. Ты с нами завтра сможешь подъехать?
– Завтра или сегодня? Сейчас пять утра.
– Пять? – удивилась Герда. – Я просто еще не ложилась. Тогда сегодня, конечно. Только мне бы поспать… Я тебя разбудила?
– Нет, я уже за рулем. В котором часу надо быть у Кости?
– В три.
Я прикинула, что до трех как раз успею и набросать статью о Климове, и послать ее в редакцию, и заехать еще на одно интервью.
– Да. Давайте встретимся…
– Подъезжай к нам к часу, – прервала меня Герда, нимало не сомневаясь, что это удобно и правильно.
Я поколебалась и, сама не знаю почему, сказала:
– Да.
Возможно, виной тому был вчерашний день. Я осталась в Калюкине еще на один день. И это был самый прекрасный день моих последних десяти или пятнадцати лет.
Климов научил меня правильно топить печку, и я с первого раза затопила большую русскую печь в доме и маленькую каменку в новехонькой бане во дворе. Получила от этого невероятное удовольствие – тем более что до самой бани дело так и не дошло.
Я узнала много важных и абсолютно ничего не меняющих фактов биографии Климова – что он два года работал в Центре управления полетами и ушел оттуда, не в силах ощущать себя административной единицей, пусть и в той же области, где он раньше был почти героем. По крайней мере, собирался им быть. Четыре раза был дублером, четыре раза знал до мельчайших подробностей свои функции на орбите, соблюдал строжайший режим
Я узнала, что Климов ушел в запас по собственной воле и в звании подполковника. Как, полагаю, любой нормальной русской женщине, мне еще более милым показался весь его облик – крупный, открытый, умный человек, да еще и военный!
Некоторую опаску у меня вызывал лишь его пес, по деревенскому обычаю живущий во дворе, несмотря на совершенно городскую породу, немодную сегодня в мегаполисе. Тонкого добермана с мощными лапами, красивыми торчащими ушками, изящной мордой и большими умными шоколадными глазами звали по номеру, который когда-то имел Климов в отряде космонавтов, а именно Пятьдесят Второй. Сокращенно, по-домашнему, его звали Петей. Петя внимательно и спокойно наблюдал за мной, пару раз подходил обнюхать и отходил обратно. Но пока я была во дворе, я постоянно чувствовала его взгляд.
Еще у Климова была своя собственная лодка, обыкновенная деревянная лодка, аккуратно выкрашенная темно-синей краской, с широкой белой полоской на боку, двумя новыми веслами и веселой надписью «Пыжик». Лодка была причалена прямо под домом, с той стороны двора, которая выходила на озеро.
Я обратила внимание, что напротив многих домов, даже очень скромных, были причалены лодки. Приятная особенность речной слободки. Есть улицы обычные, по ним ходят ногами и ездят на велосипедах, телегах, машинах – у кого что есть. А есть улица речная. И ты можешь выйти из дома, сесть в лодку и куда-то доехать. Не просто покататься, а съездить по делам, в гости. Что-то давно забытое и прекрасное было в этом.
Каждый раз, сталкиваясь со стихией воды, я понимаю, или чувствую, или вспоминаю (не знаю точно, как это происходит), что когда-то очень давно мои предки проводили столько же времени на воде и в воде, как я сейчас на суше.
Стоило мне попасть в Москву – въехать, продравшись через плотную и крайне неприятную пробку, образовавшуюся раньше положенного на съезде с Московской окружной дороги, обнаружить около своего дома новый забор для будущего строительства – еще два дня назад его не было, пробежать глазами в ноутбуке пятнадцать новых писем, и я почувствовала себя в привычном московском круговороте. А в нём события вчерашнего и позавчерашнего дней стали казаться мне нереальностью.
Странный человек Климов с его способностью отвечать на мои незаданные вопросы. Доберман Петя с человеческим взглядом. Плотные вкусные трапезы, которые Климов готовил тщательно и обстоятельно. А я находила в это время себе какое-то занятие, так что не скучала и не чувствовала себя бездельницей. Моё интервью с Климовым, которое было бесконечным и больше похожим на разговор двух новых друзей. Или, скорее, встретившихся после долгой разлуки старых…
Прогулка по городку, очень мало тронутому современной эрзац-культурой и нарождающейся буржуазной цивилизацией. В самом деле, кому нужно в городке, едва-едва насчитывающем пять тысяч жителей – население нескольких московских многоэтажек, – вешать рекламные плакаты и открывать увеселительные заведения? Все, кто хотел веселиться, давно покинули этот городок в поисках быстрого заработка, быстрого успеха и счастья быть песчинкой большого равнодушного мегаполиса.
Климов сводил меня в действующий женский монастырь. На территории монастыря шло активное строительство. Монахини сажали цветы, а привычные глазу разнорабочие из бывших среднеазиатских республик не торопясь строили новые каменные палаты – «гостевой дом», как пояснил мне Климов – и ремонтировали один из трех храмов. Странно. Могут ли люди разной веры строить друг для друга молельные дома? Что-то в этом есть неправильное.
Мы попали на вечернюю службу, послушали медлительного, чуть косноязычного батюшку и хороший хор монахинь и послушниц. Одна из них, девушка лет девятнадцати, худая, невысокая, во время пения решительно вышла в маленькую кухоньку, видневшуюся в боковом приделе, попила воды и такими же уверенными, широкими шагами вернулась на место. Я услышала, как в небольшом хоре добавился яркий, сильный голос.
Невольно я заметила не вяжущиеся с платьем и платком послушницы широкий черный пояс с огромной пряжкой и большие черные ботинки с круглыми носами. Я никогда не видела в продаже такой обуви. Наверно, из-за них она ходила очень широкими шагами – как иначе можно шагать в массивной мужской обуви? Только где она их взяла и, главное, зачем? Чтобы крепче стоять на земле? Чтобы скрыть юное, нежное тело, прикрыв его черным бесформенным платьем, черным платком и надев эти ботинки, подходящие больше сержанту пехотных войск? Чем-то очень не понравилась, видно, этой девушке жизнь на нашей земле, все ее краски, ароматы, соблазны… Либо не понравилась кому-то из ее родственников и таким страшным образом этот родной человек решил уберечь девушку от тех бед, которые подстерегают ее в миру.
Следующим ярким и совершенно неожиданным впечатлением от Калюкина был огромный Ботанический сад, достойный украшать любой крупный город. Не думаю, что в год этот сад посещают больше тысячи человек. Для местных входная плата слишком высока – если ходить туда просто гулять, а туристов в Калюкине – раз-два и обчелся.
Я испытывала странное ощущение, глядя на собранные по всей земле экземпляры сосен, пихт, елей, краснолиственных кленов, диковинных кустарников – низкорослых, пышных, ползущих. И думала о том, что всё это великолепие существует помимо нас, независимо от нашей воли. Мы можем в одночасье уничтожить его, можем наслаждаться красотой, пытаясь постичь тайну этой очень простой красоты, найти для нее приблизительные слова, похожие краски, но создавать сами такое – живое, прекрасное, разное – не можем. Можем худо-бедно воспроизводить, иногда получается скрещивать, но не более того.
– Нравится? – заинтересованно спрашивал меня Климов, как будто радушный хозяин всего этого богатства, и мне совсем не обязательно было отвечать ему вслух.
Пятьдесят Второй бежал сзади, иногда обгонял нас, поглядывая на меня темно-рыжими глазами, и мне очень хотелось погладить его гладкую, чистую шерстку, короткую и густую. Чем хороши большие собаки – с ними сразу вступаешь в подобие человеческих отношений. Мне было понятно, что пёс не ревнует меня к хозяину, он вполне уверен в том, что я временный человек здесь, но я вызываю у него симпатию. Мне тоже был приятен домашний умный пес, чистый, воспитанный, веселый, но достаточно сдержанный. Собаки похожи на хозяев? Можно было надеяться, что все эти приятные черты характера есть и у Климова. На первый взгляд так оно и было. Хотя человек, в отличие от собаки, умеет при желании казаться, а не быть.
В лодку симпатичный мне пес запрыгнул первым и сразу занял свое место на корме. Прогулка по озеру имела даже практический смысл – Климов отвез какую-то книгу своей старой учительнице, жившей на другом конце города. На лодке это получилось быстро и удивительно.
Мне не хотелось ни о чем говорить, пока мы плыли по озеру. Вокруг было невероятно красиво – так красиво, что говорить об этом не имеет смысла. Как описать красоту чистой воды, безоблачного неба, меняющего цвет от нежно-голубого к густо-фиолетовому к горизонту, и живописного, веками складывавшегося ландшафта берега маленького городка, в котором и поныне церквей больше, чем магазинов и аптек? Описать и не впасть при этом в благостный маразм? Мне, с моей несентиментальной и, увы, довольно сиюминутной и поверхностной профессией это не под силу.
К тому же мне достаточно было своих собственных мыслей – о том, как многого лишен человек в современной цивилизации большого города, многих простых и очень важных вещей. Я смотрела на женщину, протиравшую лодку и тут же в реке сполоснувшую тряпку, а потом помывшую руки и отряхнувшую их – без антибактериального мыла, без полотенца… Смотрела на мальчишек, бегавших в задранных выше колена штанах в довольно холодной воде. Я потрогала воду рукой и подумала, что ни за что бы не стала купаться в такой воде. Как раз в этот момент один из мальчишек поскользнулся и окунулся по шею. Засмеялся и вместо того чтобы выскочить из воды, как ошпаренный, еще и проплыл несколько метров быстрыми ловкими саженками.
А я вот боюсь такой холодной воды. И очень боюсь инфекции – слишком частые и тяжелые вирусные инфекции появляются сейчас в городе. В городе, который я больше не люблю. Я больше не люблю тебя, моя Москва. Или я просто устала от тебя новой, чудовищной, страшной, раздувшейся, изменившей свое лицо и свой нрав? Да, я устала от твоего плохого воздуха, от пятьдесят раз фильтрованной, хлорированной, потом очищенной от той же хлорки
мёртвой воды, текущей из водопровода в моей идеально отремонтированной квартире.Я устала от вида неба с темными, грязными облаками, образующимися от дыма, вырывающегося из толстых труб теплоэлектроцентралей, от безумия неостановимой стройки, от стоящих в пробках бетономешалок и грузовиков, извергающих чудовищный, черный, вонючий дым, от вида детей с серой кожей, от искусственной еды и синтетических напитков, от нагромождения автомобилей у меня под окном, от непременного ора чьей-нибудь сигнализации ночью, от запахов соседской жизни из вентиляционной решетки – и это в моем-то новом, недешевом доме!
Устала от настырной, бессмысленной рекламы, заполняющей эфир, улицы, почтовые ящики… Рекламы, которая стоит очень дорого, и стоимость эта включена в цену продукта, который требуют срочно купить, съесть, намылить, прочитать, посмотреть в кино…
Устала от вида несчастных, грязных, озлобленных темнолицых людей, приехавших на быстрые заработки в Москву работать рабами – а как иначе можно назвать их службу в коммунальных организациях или на стройке чьей-нибудь дачи? Я пыталась писать на эту тему.
Начала с продавщиц и кассирш соседнего магазина, записала грустные истории их жизней – про оставленных в Чимкенте или Фергане с бабушками и сестрами детей, про зарплату в двести долларов и двенадцатичасовой рабочий день. Все было понятно, горько и безысходно. Учительницы русского языка и литературы сидят на кассе или режут колбасу с утра до вечера. Потому что в Москве они преподавать русский не могут – слишком плохо сами на нем говорят, а в родном Чимкенте он больше никому не нужен. Думаю, кстати, что временно.
Потом перешла к своим строителям – у меня за два года ремонта сменилось четыре бригады рабочих. Таджики, украинцы, молдаване и одиночка-москвич, не русский – немец по дедушке и мировоззрению. С немцем – это отдельная история, а вот остальные хором заявляли – за тысячу долларов в месяц они работать не собираются… Больше всего гонора и аппетита оказалось как раз у забитых, очень плохо говорящих по-русски таджиков, перепортивших мне на первоначальной стадии строительства все, что только можно испортить. Таджики поставили мне кривые стены, плохо их отшпаклевали, халтурно выровняли потолки и хорошо, что не дошли до прокладки электрики, хотя очень рвались. Поскольку одному нужно было накопить на машину и уехать домой, другому – докопить на новый дом и тоже побыстрее уехать домой.
Поговорив разок-другой-третий со своими строителями, я поняла, как же ошибочны порой расхожие мнения, и стала повнимательней вглядываться в столь похожие на первый взгляд лица темноголовых строителей и дворников. А статью писать не стала. Потому что даже не стоит подступаться к шефу со статьей, в которой написано, что Москву веками мели московские дворники, и что нагонять в Москву по шестьсот тысяч в год равнодушных, бесправных и зачастую враждебно настроенных иноземцев и им же предоставлять жилплощадь так же бессмысленно, как строить новые шоссе, рубить столетние деревья по краю улиц, расширяя дороги, и при этом никак не ограничивать количество машин в Москве и количество ее жителей.Огромный странноприимный дом,
– писала Цветаева давно-давно, когда в Москве было раз в сто меньше жителей, —
Мы все бездомные к тебе придем…
Писала, не зная, сколько еще бездомных, безродных, безнадежных судеб потянется в Москву за счастьем или просто за куском хлеба с маслом.
По тому, как несколько раз взглядывал на меня Климов, мне казалось, что он не только понимает мои мысли, но и вполне разделяет их.
В размышлениях, достаточно противоречивых, о Климове, о его решении оставить работу и городскую цивилизацию со всеми ее ложными и некоторыми безусловными ценностями (скажем, плотным средоточием культурных сил, а также коммунальными службами, снимающими с тебя заботу о собственном жилище, его тепле, целости его стен, лестниц, крыши и наличии горячей воды круглосуточно), я практически не заметила дороги.
Статью о Климове я решила задержать, односложно сообщила об этом шефу, который пришел в неожиданную ярость и даже попытался прикрикнуть на меня. Я объяснила для себя это тем, что никакому начальнику, не способному делать то, что делают его сотрудники – а Вячеслав Иванович журналистом никогда не был, он всю жизнь только чем-то и кем-то руководил, – не понравится быстрое и категоричное принятие решений подчиненными, решений, объясняемых чисто умозрительно – «не сложилась картинка, надо подумать».
– Что там думать? Ты дома у него была? Фотографировала?
– Была, фотографировала, – я старалась не впадать в тон шефа и сохранять спокойствие.
– Он, что, ни на какие вопросы тебе не ответил?
– Да я, собственно, ни о чем таком и не спрашивала…
Как обычно, моя манера отвечать шуткой вывела шефа окончательно из себя.
– В два! Или лучше в час! Отчет о поездке и интервью чтобы лежали у меня на столе!
– Вряд ли, – вздохнула я.
– Крайний срок в три! – нервно крикнул Вячеслав Иванович и отключился, а я успела поймать его мысль.
Я увидела приятную, уютную картинку, не имеющую ровно никакого отношения ни ко мне, ни к Климову. Хороший добротный особнячок на гладко выстриженной лужайке, удобное кресло с пледом, рядом круглый столик, на столике коньячок… Бедный шеф устал руководить и наглыми, самонадеянными журналистами, и хорошими, покладистыми.
Вячеслав Иванович отпраздновал юбилей в прошлом году, получил пенсионную корочку и забыл о ней. А она о нем – нет. Скромная, ни к чему особо не обязывающая, лежит она в числе прочих где-то в секретере или на полке, а тебе уже как-то по-другому начинают отбивать твой срок. Кто, где – мы так и не разобрались за сотни и тысячи лет.
Кто так решил, так чудовищно коротко определил срок жизни человека на земле? Срок, за который просто невозможно успеть что-то понять и с этим пониманием еще хоть немного пожить. Все время уходит или на суету, добывание пропитания, витье собственного гнезда и прокорм птенцов и сиюминутные удовольствия – что проще, или на попытки понять зачем и почему, и что было в начале всего, и что лежит в основе. У того, кому удавалось хоть на шаг приблизиться к ответу, на это уходила вся короткая жизнь.Глава 23
Он ведь сказал – сказал или подумал? – но слова его я отлично помню: «Двери моего дома всегда открыты для тебя. Приезжай. Хочешь на день, хочешь на всю жизнь».
Да, я приеду. Приеду и буду жить в его прекрасном деревянном доме. Я буду топить печку, каждый день смотреть на озеро, кататься на лодке… Я буду мыться в ароматной маленькой баньке, в которой пахнет теплым июльским полднем, лугом и еще чем-то, прекрасным и давно забытым. Буду летом ходить по двору босиком. Я буду работать… скажем… учительницей литературы. Хотя я не уверена, что достаточно хорошо знаю русскую литературу, чтобы ее преподавать. Лучше я буду работать в местной газете. Ведь здесь наверняка есть какая-то газета… В общем, работа – дело наживное.
Я могу работать и садовником в Ботаническом саду. Помощником садовника. Круглый год я буду смотреть на молчаливую жизнь прекрасных сосен, дубов, кленов, обрезать засохшие ветки, следить за появляющимися бутонами и осыпающимися листьями… Наверное, впечатлений хватит. Мне ведь всегда нужно много впечатлений, разве нет? Я привыкла к постоянно меняющимся впечатлениям. Привыкла или устала от них? Так устала, что решила стать садовником, не вырастив в жизни ни одного куста или дерева.
– Лика? Ты подъезжаешь, надеюсь?
Герда по телефону говорила резко и в приказном тоне. Но я научена своей профессией – своей настоящей профессией, от которой, похоже, собираюсь в ближайшее время отказаться, – научена не обращать внимания на тон собеседника, а пытаться понять, что он все же хочет сказать, тоном своим в том числе.
– Да, Герда, я скоро буду.
– Давай быстрей.
Герда отключилась, а я в очередной раз подивилась ее самоуверенности, граничащей с хамством. А если я обижусь? Я же не пицца по вызову и не быстрая уборка помещений. Откуда это у нее? Барская кровь? Приказывать и уходить не оглядываясь, и при этом быть уверенной, что все, кланяясь, бегут выполнять твои приказы. Надо бы спросить Герду о ее предках. Жаль, что она всё соврет. Скорей всего, это обычная болезнь звезд, попавших из грязи в князи и с холопской наглостью изображающих из себя господ. Если только у нее действительно не окажутся какие-нибудь сиятельные предки, хотя бы один, хотя бы почти барин. Может, от этого ее тянет рядиться в графские наряды?
Мысль, посетившая меня в этот момент, неприятно удивила. Я начала думать и сама себя остановила, но было поздно. Я таки успела подумать: а ведь я могу и без ее слов увидеть ответ, надо только, чтобы она ответила – мысленно, ничего не произнося вслух, чтобы у нее мелькнула хотя бы одна мысль мне в ответ, одна картинка – один облезлый барин, сидящий в облезлом кресле и размышляющий – что бы еще такое заложить, чтобы пообедать завтра повкуснее, да и рубашки отдать постирать.
Неужели я собираюсь использовать этот внезапный дар в своей обычной, не самой чистой и не самой гуманной профессии? Ловить мысли человека, сидящего напротив и доверчиво собирающегося рассказать о своей жизни так, как о ней должны знать другие. Тяжелую наследственную болезнь назвать травмой на горнолыжной трассе, очередного богатого любовника, женатого и беспринципного, – верным другом, провал и крах карьеры – временным отходом от дел… Рассказать и самому почти поверить в это.