Похождения двух горемык

— Так! — говорю. — Уже и зверей своих натренировал!

— Ничего не тренировал! — Тимошкин говорит. — Просто он любит меня, и все!

— Хорошо — удава у тебя нет.

— Есть. Только маленький еще. Через год заходи. — Радушно так говорит. — Вот такой будет, через всю комнату!

Нагнулся я, чтобы фуражку с пола поднять, гляжу — и нет ее! Гляжу, она в прихожую уже ползет.

Догнал ее Тимошкин, поднял.

— Это ежик, — говорит. — В гнездо себе понес. Хитрющий!

Только фуражку я надел, сразу ворон опять ее сбил. Вскочил я, от возмущения, тут тигренок обернулся опять, зарычал.

— Вообще, — Тимошкин любовно говорит, — они у меня дружно живут между собой.

— Понятно, — говорю. — Между собой дружно живут и только на гостей дружно набрасываются.

— Почему же набрасываются? Кто нормально себя ведет — не набрасываются.

Тут Витька говорит:

— Тимоха, да ты что? Мы же друзья были — ты забыл? Помнишь, как парты все с тобой чесноком натерли, контрольную даже отменить пришлось! Помнишь? Так друг ты или нет?

— Я-то друг, — говорит. — К тем, кто понимает меня!

Ну, тут, как говорят, больше добавлять уже нечего.

Взял я фуражку свою с пола, нахлобучил ее, и мы пошли.

Витя снова вдруг почему-то развеселился. Не успеваешь заметить, откуда он силы берет.

— Эх, — смеется, — ты! Чуть еж фуражку у тебя не украл! Эх ты, шляпа! — Шлепнул меня ладонью по фуражке. Вдруг, слышу, что-то хрустнуло у меня в голове!

Витька остановился, побледнел. Я тоже.

Потом Витя совсем уж белеть начал.

— Ты не волнуйся, — говорит, — все нормально. Только у тебя, по-моему, мозг течет!

Мазнул я рукой по щеке, к глазам поднес — что-то липкое!

Снял с ходу фуражку, гляжу: какая-то в ней масса и скорлупки. Голову быстро потрогал — вроде целая!

Ну, хорошо!

— А! — Витька захохотал. — Это синичка тебе в фуражку яйцо снесла! Ха-ха-ха!

— Ладно, — говорю, — спокойно! У некоторых, — говорю, — даже и фуражки нет, некуда даже яйцо снести бедной птице!

Но Витька — что в нем хорошо, то хорошо — и не обиделся даже, только говорит:

— Ну и что? Фуражки нет, шарфом голову повязал — нормально!

— Действительно, — говорю, — зато хоть разные ястребы с головы ее не срывают.

Обиделся на Тимошкина, честно говоря.

Все-таки звери зверьми, а люди-то людьми!

Идем уже молча. Вдруг снег начал идти!

— Да! — Витька говорит. — Зима уже наступила, пока мы с тобой шляемся!

И вдруг мысль пришла: раз уж так плохо все, может, к Толику надо зайти?

Может, из плохого выйдет что-то хорошее, из-за блужданий этих. Зайду к нему, снова подружимся?

До пятого класса, помню, дружили мы с ним — не разлей водой! Хоть и в разных школах. Потом, помню, он в кружок «Умелые руки» поступил. И выявился у него колоссальный талант к разным изделиям, миниатюрам. Сначала еще можно было что-то различить, а потом все меньше стал делать, все мельче.

Придешь, бывало, показывает:

— Вот волос.

Приглядишься — что-то мелькнет в солнечных лучах.

— А-а-а… вижу!

— Хочу в нем тоннель продолбить, а по тоннелю поезда пустить.

— Ты что? Это невозможно!

— Возможно! — говорит. — Для человека ничего невозможного нет!

Потом на месяц пропал.

— Ну, что, — заходишь к нему, — как поезд?

— Нормально, — говорит. — Хочу теперь пассажиров в него посадить.

И тут уже все только в микроскоп можно разглядеть, и то с трудом!

Из кружка «Умелые руки» ушел, перешел в городское общество миниатюристов — довольно много их в городе оказалось.

Зашел я однажды туда — уже он со взрослыми, все его с почтением: «Анатолий Иваныч!..»

И там пробился, стал меньше всех изделия делать. Стали произведения его в Индию посылать, в Париж — во всем мире такие люди оказались. А к остальному он зато как-то остыл. Неинтересно ему стало все, что простым глазом можно увидеть. Я, видимо, тоже стал для него слишком велик.

Придешь к нему, он глаза от лупы не отрывает.

— Ну, что, — показывает. — Хороша вещь?

А ничего и не видно.

— Да, — говорю, — неслабо.

Так и прошла наша дружба. Изделия его все уменьшались, а виделись мы все реже, тем более — он в другую школу ходил.

«Может, — думаю, — все прошло? Может, снова он в мир зримых величин вернулся?»

— Постой-ка! — Вите говорю. — Тут у меня, кажется, друг живет!

Поднялся с замиранием сердца, звоню.

Открывается медленно дверь… Он!

Но нет, видимо, изделия еще меньше делает. Смотрит на нас, моргает, никак фокус глазной перестроить не может.

Никак, видимо, не может понять: что это за великаны к нему пришли?

Перестраивался минут пять, потом узнал.

— А… это ты!

Стоит, смотрит.

— Да, — говорит, — как-то уже иначе я тебя представлял!

— Ну, извини, — говорю.

— Вас двое, что ли?

Вошли, стали снег стряхивать. Толик говорит изумленно:

— Неужели снег уже? Не может быть! Что значит «не может быть»? Что мы, притворяемся, что ли?

Вошли в комнату, он снова стал на меня глядеть.

— Неужели, — говорит, — у тебя такие длинные уже волосы?

Говорю:

— А по-твоему, какие же?

Сел он за стол, в микроскоп уставился. Потом из крохотной шкатулочки достал какой-то невидимый инструмент, стал под микроскопом что-то им делать.

Потом вспомнил про нас, от микроскопа отстранился, спрашивает:

— Ну как? — и на стол показывает. Витька посмотрел и простодушно говорит:

— Что — как? Ничего ведь и нет!

Вздрогнул я. Я знаю уж: для Толика это самая страшная обида!

Толик окаменел лицом, в угол сел и молчит.

Потом говорит:

— Ну что? Болтаетесь? Делать вам нечего?

— Ладно, — говорю, — больше не буду тебя отвлекать — никогда! Видимо, слишком я тебе велик! Пошли, Витька.

Вышли на улицу. Витя мне говорит:

— Здорово ты его!

— Насчет чего?

— Ну, насчет того, что слишком ты для него велик!

— А… да я не в том смысле… Я в смысле размера.

Расстроился я.

Вдруг слышу я, кто-то меня зовет.

— Санька! Здорово! Ты откуда здесь?