Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

Болтовня — одна из самых непреодолимых женских страстей, а в особенности моя. Я не смогла сомкнуть глаз во всю ночь, так мне хотелось почесать языком с Фенисией и задавать ей вопрос за вопросом. Легко догадаться, что я не поленилась встать спозаранку, чтоб отправиться туда, куда она мне указала. Она жила вместе со всей труппой в меблированных комнатах. Я попросила служанку, попавшуюся мне при входе, указать комнату Фенисии, и она повела меня наверх в коридор, вдоль коего помещалось десять-двенадцать клетушек, отделенных одними только сосновыми перегородками и населенных веселой ватагой. Моя водительница постучала в одну из дверей, и мне отворила сама Фенисия, у которой язычок от долгого ожидания зудел не меньше, чем у меня. Не успели мы присесть, как принялись трещать вовсю. И тут началось состязание. Нам надо было переговорить о стольких предметах, что вопросы и ответы так и сыпались с беспримерной словоохотливостью.

После того как мы поведали друг другу свои похождения и рассказали про теперешнее состояние наших дел, Фенисия спросила меня о моих намерениях, «ибо, — сказала она, — нельзя сидеть сложа руки: девица в твоем возрасте должна приносить пользу обществу». Я отвечала ей, что решила, в ожидании лучшего, поступить в услужение к какой-нибудь знатной особе.

— Фи! — воскликнула моя приятельница, — и не думай об этом! Неужели, душечка, ты не чувствуешь омерзения к службе? Возможно ли, чтоб тебе не претило подчиняться чужой воле, угождать прихотям других, выслушивать брань, — словом, быть рабой? Почему бы тебе не последовать моему примеру и не заделаться комедианткой? Нет более пристойного звания для умных людей без рода и достатка. Это нечто среднее между знатью и мещанством, вольное ремесло, свободное от тягостных приличий, принятых в обществе. Мы получаем свои доходы наличными деньгами с капитала, который хранится у публики. Живя постоянно среди радостей, мы тратим деньги так же легко, как добываем.

Театр, — продолжала она, — особенно благоприятствует женщинам. В то время как я жила у Флоримонды, — даже стыдно вспомнить об этом, — мне приходилось принимать ухаживания капельдинеров Принцева театра; ни один порядочный человек не обращал внимания на мою особу. А почему бы это? Оттого что я была не на виду. Повесь картину в тень — и никто ее не заметит. Но какая перемена, с тех пор как я взошла на свой пьедестал, т. е. на сцену! За мной бегает по пятам самая блестящая молодежь во всех городах, где мы бываем. Много приятностей есть для комедиантки в нашем ремесле. Если она добродетельна, т. е. не заводит больше одного любовника за раз, то все ее почитают. Люди превозносят ее скромность; а когда она меняет ухаживателя, то на нее смотрят, как на вдову, вторично выходящую замуж. Но если настоящая вдова вступит в третий брак, то все ее презирают: можно подумать, что она оскорбляет людскую щепетильность. Напротив, актерка как бы становится тем драгоценнее, чем больше у нее перебывает обожателей, а после сотого приключения она ужи — королевское лакомство.

— Кому вы это говорите? — прервала я Фенисию. — Неужели вы полагаете, что мне не известны все эти преимущества? Я не раз думала о них и не скрою от тебя, что они весьма соблазнительны для девицы моего пошиба. К тому же я чувствую склонность к театру. Но этого мало; надо обладать талантом, а его у меня нет. Я несколько раз пыталась декламировать перед Арсенией отрывки из пьес; но она осталась мною недовольна, и это отвратило меня от актерского ремесла.

— Тебя нетрудно обескуражить, — продолжала Фенисия. — Разве ты не знаешь, что знаменитые актрисы обычно бывают завистливы? Несмотря на все свое высокомерие, они боятся, как бы какой-нибудь новичок их не затер. Наконец, я не стала бы полагаться в этом деле на Арсению, так как она не могла быть искренней. Вообще же скажу без всякой лести, что ты прямо рождена для театра. В тебе все естественно, у тебя непринужденные и грациозные движения, сладкий голос, прелестная грудь и к тому же приятнейшая рожица. Ах, плутовка, скольких кавалеров ты бы пленила, если б стала актрисой!

Она наговорила мне еще кучу соблазнительных вещей и заставила продекламировать несколько стихов, чтоб я сама могла судить о своих дарованиях в комедийном жанре. Прослушав меня, Фенисия пришла в еще больший восторг. Она наградила меня всяческими похвалами и превознесла выше всех мадридских актрис. После этого было бы непростительно с моей стороны сомневаться дольше в своих талантах. Арсения была заподозрена и уличена в зависти и недобросовестности. Мне пришлось согласиться с тем, что я замечательная исполнительница.

В этот момент явились двое комедиантов, и Фенисия заставила меня повторить те же стихи. Оба они пришли в своего рода экстаз, из которого пробудились только затем, чтоб осыпать меня похвалами. Думаю, что если б они состязались в том, кто из них троих лучше меня расхвалит, то не могли бы придумать больших гипербол. Скромность моя не устояла против стольких славословий. Я начала воображать, что действительно чего-нибудь стою: и вот разум мой обращен в сторону комедии.

— Итак, дорогая, — сказала я, — пусть будет по-твоему: я готова последовать твоему совету и поступить в труппу, если меня примут.

При этих словах моя приятельница обняла меня с восторгом, а ее собратья, казалось, обрадовались не меньше ее проявленному мною намерению. Мы уговорились, что я явлюсь в театр на следующий день поутру и покажу перед собравшейся труппой тот же образчик своего таланта.

Комедианты отнеслись ко мне еще благосклоннее, чем Фенисия, как только я прочитала в их присутствии каких-нибудь двадцать стихов. Они охотно приняли меня в свою труппу, после чего я перестала думать о чем бы то ни было, кроме своего первого выступления. Чтоб сделать его более блестящим, я истратила все деньги, оставшиеся от продажи кольца, и если их и не хватало на роскошный наряд, то все же мне удалось заменить великолепие изысканным вкусом.

Наконец, я впервые вышла на сцену. Сколько аплодисментов! Сколько похвал! Я буду лишь скромна, если просто скажу тебе, что привела зрителей в восторг. Чтоб поверить этому, надо было быть свидетелем того шума, который я наделала в Севилье. Весь город говорил только обо мне, и в течение целых трех недель зрители толпами ходили в комедию. Благодаря этой новинке театр вернул себе публику, начинавшую было к нему охладевать. Словом, я очаровала всех своим выступлением. Но такой дебют был равносилен публичному объявлению, что я отдамся самому крупному и последнему наддатчику на торгах. Двадцать кавалеров всех возрастов и положений состязались между собой, кому взять меня на содержание. Если б я захотела следовать своей склонности, то выбрала бы самого молодого и пригожего; но мы, комедиантки, должны считаться только с корыстью и тщеславием, когда дело идет о том, чтоб устроить свое положение, — это театральный закон. Вот почему одержал верх дон Абросио де Нисана, человек уже пожилой и невзрачный, но богатый, щедрый и один из могущественнейших вельмож Андалузии. Правда, я заставила его дорого заплатить за это. Он снял для меня прекрасный дом, роскошно меблировал его, приставил ко мне повара, двух лакеев, горничную и обещал на расходы две тысячи дукатов в месяц. К этому надо еще добавить богатые наряды и довольно много драгоценностей. Даже Арсении так не везло. Какая перемена фортуны! Разум мой был не в силах это выдержать. Я вдруг стала казаться сама себе совсем другой личностью. Не дивлюсь тому, что иные девушки быстро забывают безвестность и нищету, из которых извлек их каприз какого-нибудь сеньора. Признаюсь тебе чистосердечно: аплодисменты публики, расточаемые мне со всех сторон, лесть и страсть дона Амбросио возбудили во мне тщеславие, доходившее до чрезмерных пределов. Я стала смотреть на свой талант, как на некую дворянскую грамоту. У меня появились замашки знатной дамы, и, столь же скупясь на кокетливые взгляды, сколь охотно раньше их расточала, я решила не дарить своим вниманием никого, кроме герцогов, графов и маркизов.

Сеньор де Нисана приходил ко мне всякий вечер ужинать с несколькими друзьями. Со своей стороны, я старалась пригласить самых забавных из наших актерок, и мы проводили большую часть ночи, веселясь и распивая вино. Я весьма пристрастилась к этой жизни, но она продолжалась всего полгода. Вельможи обычно бывают изменчивы; если б не это, то они были бы слишком обольстительны. Дон Амбросио покинул меня ради одной юной гренадской прелестницы, только что прибывшей в Севилью и обладавшей, помимо чар, еще умением из использовать. Но я огорчалась не более суток и заменила его двадцатидвухлетним кавалером, доном Луисом д'Алькасер, 125 с которым могли равняться красотой лишь немногие испанцы.

125

Алькасер — незрелый ячмень (исп.).

Ты хочешь спросить меня, — вполне резонно, — почему я взяла в любовники столь юного сеньора, зная, как рискованно связываться с такими обожателями. Но у дона Луиса не было ни отца, ни матери, и он уже вступил во владение своим состоянием, а кроме того, скажу тебе, что такого рода связи опасны только для девиц, находящихся в услужении, или для каких-нибудь жалких авантюристок. Женщины же нашей профессии все равно, что титулованные особы: мы не ответчицы за то действие, которое производят наши чары. Пусть страдают семейства, чьих наследников мы ощипываем.

Д'Алькасер и я столь сильно пленили друг друга, что, мнится мне, не было на свете любви более пламенной, чем наша. Мы оба были так влюблены, что казалось, будто нас околдовали. Те, кто знал о нашей привязанности, почитали нас самыми счастливыми людьми в мире, а между тем мы являлись, быть может, самыми несчастными. Хотя дон Луис и был весьма хорош собой, но зато так ревнив, что непрестанно тиранил меня несправедливыми подозрениями. Угождая его слабости, я тщетно старалась сдерживаться и не позволяла себе даже взглянуть на мужчину; но его недоверчивость, искусная в приписывании мне всякого рода грехов, делала все мои старания бесплодными. Когда я выступала на сцене, то ему казалось, будто я бросаю заигрывающие взгляды на каких-нибудь молодых кавалеров, и он осыпал меня упреками; словом, даже нежнейшие наши беседы всегда прерывались ссорами. Не было никакой возможности выносить это долее: чаша нашего терпения переполнилась, и мы расстались миролюбиво. Поверишь ли, но последний день нашей связи был для нас самым счастливым. Устав оба от перенесенных мук, мы дали на прощание волю своей радости, точно два несчастных пленника, обретших свободу после жестокого рабства.