Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда
Шрифт:
— Поначалу я было решил, что схожу с ума, — сказал я. — А сейчас чувствую в основном сдержанную и торжественную радость.
— В Музее современного искусства она бы смотрелась куда лучше, — заметил он. — Для такого маленького поселка она слишком эффектна и грандиозна, ведь в ней мощь водородной бомбы.
Только с ним я и говорил по-настоящему. Все остальные просто старались меня выспросить, хотели все узнать, но даже не трудились слушать, когда я пробовал объяснить. Помнится, мы с ним и о репортерах говорили. О репортерах, о газетах и журналах, о радио и телевидении. Как выстраивается
И именно он послал Пауле большую хорошую цветную фотографию «Мадонны». Она же видела ее только в прессе, приехать-то не могла. Я попросил его о фотографии и дал адрес. Он слыхом о Пауле не слыхал. Она позвонила сразу, как только получила снимок, через несколько дней.
— Я совершенно не представляла себе, какая она потрясающая, — сказала Паула. — Только теперь поняла.
— Тем не менее это всего-навсего фотография.
— Я прилепила ее скотчем над кроватью. В память обо всем. О тебе, и о всяких невероятных событиях, и о том, что мы некоторым образом в ответе за нее.
— Твоя мама поступила бы точно так же, — сказал я.
— Прости.
— По-моему, Дардель рассчитывал, что она будет висеть в церкви. Возле хоров.
— Да, — согласилась Паула. — Наверно, есть и такие церкви.
Распознать антикваров среди приезжей публики не составляло труда. Смотреть на «Мадонну» им было недосуг, они вроде как спешили, быстро озирались по сторонам, желая убедиться, что конкурентов здесь нет. Потом спрашивали, нельзя ли поговорить со мной без свидетелей. И я вел их в мастерскую и задергивал драпировку.
— Ты решил насчет цены? — таков непременно был первый вопрос.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — говорил я.
— Да ты не стесняйся. Назови сумму.
Все они разговаривали со мной снисходительно, высокомерно. Для них я был недоумком, которому выпала немыслимая удача.
— Вообще-то я думал оставить ее у себя, — говорил я. — В моем приватном собрании.
Некоторые из них с легким удивлением спрашивали, какие еще мастера есть в моем собрании. Но большинство говорили только:
— В конечном счете ты ведь назначил цену. В глубине души. Назови сумму-то.
А кое-кто добавлял:
— Ради Бога, не связывайся с аукционными фирмами. Надуют тебя.
— Никто меня не надует. А цены у нее нет.
— Стало быть, ты все же делал прикидки.
— Нет. Никаких прикидок я не делал.
— Но ты не против, чтобы тебе назвали цену? Так, для примера.
— В таком случае я предпочту получить предложение на бумаге. Подписанное, заверенное и действительное как минимум в течение полугода.
За ту неделю я получил восемь оферт, аккуратно написанных, с заверенной подписью. Они лежат у меня в ящике под телефоном. Некоторые не приезжали, а только звонили по телефону. Исполнительный директор одной из крупнейших в Норланде лесопромышленных компаний позвонил как-то поздним вечером и сообщил, что мог бы
выложить столько-то и столько-то миллионов. Я видел его фотографии в «Новостях недели» и знал, как он выглядит.— Но вы же не видели картину, — сказал я.
— Я привык покупать не глядя, — ответил он. — Каждый год покупаю миллионы сосен и елей, которых никогда не видал.
— Об этом я не подумал, — сказал я.
— Для меня искусство должно быть сюрпризом и являться аки тать в нощи. Покупать картины, знакомые вдоль и поперек, нет смысла, лучше уж писать их самому.
— Обещаю все взвесить, — сказал я. И записал номер его телефона. — Дам знать, если дело обернется так, что я не смогу сохранить ее за собой.
Однажды рано утром в дверь громко постучали, я только-только отвязал от запястья проволоку и стоял, держа под мышкой свернутый матрас. Оказалось, пришел Гулливер.
— Можно войти? — спросил он.
— Милости прошу, — сказал я.
При этом я ничуть не покривил душой; целыми днями вокруг толклись только чужаки, а его я вроде как знал давным-давно.
— Мы одни? — спросил Гулливер.
— Да. Одни.
— Я к тебе с предложением. На сей раз ты не отвертишься. Каждый человек рано или поздно приходит к выводу, что больше упираться не стоит.
— Я ни о каких предложениях не просил.
— Мы учредили консорциум. Я и несколько моих коллег. Мы бы не стали этого делать, если б ты напрочь отвергал любые предложения. Такова предпосылка.
— У меня есть и другие предложения, — вставил я. — Они тут, в ящике.
— Вот как. Ты их даже не читаешь.
— Пусть себе полежат, ведь они некоторым образом связаны с «Мадонной».
— Но наше предложение ты прочтешь, — сказал он. Достал из заднего кармана бумажник, открыл его и вытащил сложенный листок. — Думаю, большей суммы тебе не предложат. Хотя для нас это не предел.
Я поставил матрас на пол, прислонив к стопке писанных маслом картин, и развернул листок, а Гулливер сказал:
— Черт бы его побрал, Дарделя этого. В моей жизни это самая крупная сделка. — На секунду его отвисшая нижняя губа дрогнула вроде как от волнения.
Читая сумму, я заметил, что руки у меня дернулись, словно хотели тотчас порвать листок. Я понял, что он имел в виду, говоря, что большей суммы мне не предложат. Огромная цифра, точно кулак, ударила меня прямо в лицо.
— Прошли те времена, — сказал я. — Те времена, когда на искусстве срубали большие деньги. Так было несколько лет назад. Теперь ценится недвижимость за рубежом.
— Мне на это начхать, — отозвался Гулливер. — Мы в консорциуме решили: она — само совершенство. Так по телевизору говорили. А совершенство риску подвергать нельзя.
— Все подлинное — совершенство. Ничто не может быть иным, чем оно есть. — Еще мне удалось сказать: — Но твою бумажку я положу в ящик, к остальным предложениям.
А затем я попросил его уйти. Мне, мол, надо одеться. В любую минуту могут прийти клиенты.
В те дни я действительно продал несколько картин, писанных маслом, в золоченых рамах. Казалось, «Мадонна» заразила своими флюидами неподдельные, ручной работы пейзажи, и они словно бы стали еще подлиннее, еще правдивее, оттого что находились с нею рядом.