Поиск-82: Приключения. Фантастика

Как-то привезли старушку: в чем душа, держится! Средней тяжести холецистит — это не вызывало сомнений, но, кроме того, склероз сердца, аритмия, гипертония, диабет... Кулагин подумал, что вряд ли отважился бы на операцию.

Шанецкий осмотрел старушку, презрительно глянул на окруживших ее врачей, сунул в карман халата большие роговые очки:

— На стол!

Доцент с седыми висками, не поднимая головы, чтобы не видеть расширившихся в повелении профессорских зрачков, позволил себе заметить:

— Разумеется, Михаил Михалыч, я знаю установку клиники: всякий больной с выраженной картиной острого холецистита должен быть оперирован. Но в данном случае, может быть, воздержимся? Временно.

Кулагин мысленно согласился с ним: установка правильная, спору нет, потому что, проведя консервативное лечение, выписывают больного, не ликвидировав воспалительного очага. Больные эти, как правило, люди тучные, склонны к чревоугодию, диету выдерживают недолго и за очередное попустительство в пище почти неизбежно расплачиваются приступом. Они поступают вновь, и вновь их лечат консервативно и, значит, не радикально! Но у этой старушки такой набор хворей, что противопоказания к операции перевешивают. Не стопроцентно, но перевешивают.

— Мне кажется, — продолжал бледный от собственной смелости доцент, — что риск операции слишком велик. Надо лечить консервативно.

— Если «кажется», жду от вас заявление об уходе. Можете поразмышлять два часа! — рявкнул Шанецкий. — Прекрасно знаете: «Все сомнения — в пользу операции».

Да, девиз этот, казалось, огненными буквами горел на каждой стене, а два часа...

В любом срочном случае хирургу давалось на размышления не более двух часов. Два часа — предел, за который нельзя было перешагнуть. Иначе — неприятности. А уж по неприятностям профессор Шанецкий был мастер. В этом Кулагин убедился на утренних конференциях. Выговоры в приказе, рапорта в горздравотдел, отстранение от операций на полгода и больше — эти наказания сыпались, как из ящика Пандоры. Сомневаешься в диагнозе? В показаниях к операции? Противопоказания как будто перевешивают? Сомневайся, но не более двух часов. А потом либо больного на стол, либо решайся, пиши: «В срочном хирургическом вмешательстве не нуждается».

Идея хорошая, Кулагин признавал это, но, превращенная в абсолют, она становилась абсурдом...

— Все в природе колеблется возле среднего уровня, — втолковывал Андрей Емельянович вечером Пряхину, расхаживая по кухне с чашкой в руках. — Колеблется! А не застыло: «Я так сказал, и не моги иначе!..» А у Шанецкого что получается? Хирурги, приняв за дежурство тридцать-сорок больных, одуревшие от усталости, утром, перед рапортом, лихорадочно роются в историях болезней. Ибо, оказывается, важно не то, что ты сделал, а что записал. Разумеется, порядок необходим, но ведь это получается аракчеевщина какая-то, потемкинские деревни. — На миг он запнулся: вспомнились почему-то полные обиды глаза Анны Ивановны, ироническая улыбка обаятельной «мадам Кати». Промелькнуло видение и исчезло. Кулагин тряхнул головой и продолжал: — А эти два часа на размышления! Конечно, допускаю, какой-нибудь дежурант поленивее может иной раз протянуть больного до утра под предлогом неуверенности в диагнозе. Вреда больному такая отсрочка обычно не приносит, потому что, когда пожар, даже последний разгильдяй не позволит себе улечься в кровать. Хирурги — частенько сухие, сварливые и вообще неприятные люди, но уж в чем-чем, а в высоком чувстве ответственности им не откажешь. Да и как иначе, если в твоих руках чужая жизнь и одним неосторожным действием можно оборвать ее. Поэтому врач имеет право — обязан! — не семь, а сорок семь раз отмерить. А раз так, позвольте ему поразмышлять, пораскинуть мозгами, взвесить все «за» и «против», не стойте с будильником над душой, отсчитывая два часа. В конце концов, за дежурство бывает не больше двух-трех больных, с которыми не ясно сразу, как поступить. Но и их — на стол, под нож! Не раздумывая? А если симптомы слабо выражены, если есть сомнения в диагнозе? Сомнения?! «Все сомнения — в пользу операции!» Но так появляется безответственность, так операция превращается чуть ли не в самоцель, а не в лечащий фактор.

Пряхин неожиданно заинтересовался, сощурил глаза:

— Постой, постой... Значит, если у меня, допустим, то ли есть аппендицит, то ли его нету — все равно: под скальпель! «Все сомнения — в пользу операции»?.. Немного актерских способностей — и отличное алиби!.. Вот только время не стыкуется, наползают события одно на другое... А вдруг? — Он встал и, обходя застывшего в недоумении Кулагина, прошелся по кухне. — Вдруг вкралась ошибка, ма-аленькая ошибочка на один час. Вполне достаточно.

Вышел в коридор; слышно было, как затрещал телефонный диск, как вызывал Николай Павлович машину.

— Ты еще не одет? — удивился он, вернувшись. — Едем!

2

По дороге Пряхин еще раз повторил:

— «Все сомнения — в пользу операции». Если заранее знать, что тебя встретят таким решением и соответственно подготовиться, а овчинка к тому же стоит выделки — можно рискнуть... — Он хмыкал, качал головой.

Кулагин поглядывал на него, ничего не понимая, а Пряхин вынул блокнот и принялся, несмотря на тряску, что-то высчитывать.

Красный «Москвич» проскочил мост через Голубинку, резко свернул влево, ткнулся в узкую щель переулка и остановился. По дорожке, прикрывая глаза от яркого света фар, шли рабочие — на механическом кончилась смена.

Пряхин остановился в задумчивости возле ниши, в которой был обнаружен труп Демина. Наклонившись, пощупал в глубине рукой, удовлетворенно воскликнул: «Ага, вот оно что!» — и полез в темноту, подбирая полы светлого плаща.

Из ниши он вынырнул повеселевший и довольный.

— Плащик-то, тово... устряпали, Николай Павлович, — с сожалением заметил водитель.

Пряхин отмахнулся.

— Ерунда, отстирается. Непременно отстирается, пошла полоса удачи.

Водитель был настроен философски.

— Коль повезет, можно и ежа голой рукой схватить. Куда? Домой?

— Давай, — сказал Пряхин и пожевал губами. — Только по дороге заглянем в одно место, где, надеюсь, нас не ждут. Здесь недалеко.

Дом, возле которого остановились, Кулагину был знаком: здесь жил... как его? — Крошкин?

На стук долго не открывали. Наконец вспыхнул свет в окне, скрипнула дверь, недовольный голос в щели, узкой из-за цепочки, был насторожен и зол:

— Кого там еще носит по ночам? Чего надо?

Пряхин, казалось, преисполнился раскаяния.

— Уж извините, хозяюшка, — не не знаю, как вас звать, — Жору бы мне повидать.

— Нету здеся никакого Жоры! — Дверь неумолимо закрывалась, но в последний момент Пряхин подставил ногу.

— Ну отчего вы, мадам, так непреклонны? — примиряюще сказал он. — Крошкин мне нужен. Егор, уж не помню, как по батюшке... Да вы не бойтесь, позовите его. Друг я ему, издалека приехал.

Дверь распахнулась, в проеме показалась темная фигура в длинной сорочке и накинутом на плечи платке. Лица не было видно.

— А его нету. Уехамши он.

Пряхин всплеснул руками, охнул:

— Какая жалость! Ехал в такую даль, видите, — показал на машину, — и не застал. Должок я ему привез, но не это главное... Дело для него выгодное подвернулось. Стоящее дело. Писал же я ему. И он в ответ — «Приезжай», а сам укатил. Как же мне теперь быть?

Голубой расплывчатый свет уличного фонаря бликами плясал в окнах дома, на противоположной стороне. Плотная тень, отбрасываемая старым тополем, делила крыльцо пополам. Словно прячась в ней, ежась от холодного ветра, женщина куталась в платок, думала.

— Не знаю насчет тебя... Не сказамши уехал. — Она колебалась. — А ну-ка выдь на свет, гляну на твою личность.

Пряхин плюнул на ладонь, пригладил волосы и послушно сдвинулся вправо на освещенную часть крыльца. Весь он стал какой-то гладкий, прилизанный, угодливый.

Но хозяйке Крошкина гость, видимо, понравился.

— Ну че тебе сказать, мужик, наличность у тебя вроде свойская. Дак ведь не знаю я, куды он подался. Вроде бы в санаторий, потому как после операции. Вот ведь ироды у нас врачи-то: не успели живот зашить человеку — и сразу на работу. Аппендицит у его был, болесть сурьезная, а отдыху не дают. Вот он отпуск и взял, а куды поехал, не сказал. Так что не повезло тебе, извиняй...