Поиски

2

Когда мы приехали на стадион, я смотрел игру всего несколько минут. Хотя Одри сидела рядом очень тихо, стараясь не мешать, все равно было очень трудно следить за тем, как два миддлсекских отбивающих тщательно отыгрывают двум средним игрокам, подающим мяч. Короче говоря, это я, а не она предложил пойти пить чай. Было еще рано, и в кафе мы были одни.

Она с облегчением вздохнула.

— Скажите, — обратилась она ко мне, — что вы думаете о своем профессоре?

— У него есть несколько выдающихся работ, — улыбнулся я.

Она рассмеялась.

— Я рада, что, значит, дело не во мне. Я сегодня в первый раз увидела его и подумала, что, может быть, я вдруг сошла с ума.

— К чести мужского пола, — сказал я, — считаю долгом отметить, что миссис Остин нельзя извинить тем, что у нее есть выдающиеся научные работы.

Одри разлила чай и посмотрела на меня.

— Вы сами, кажется, сделали какую-то выдающуюся научную работу, — сказала она.

В ее манере разговаривать, если не смотреть на ее губы, была какая-то резкость, которую я никогда не мог бы себе представить в ее устах. У нее была странная манера обходиться без вежливых оборотов, поначалу могло показаться, что это происходит от некоторой нервозности, но, когда я узнал ее ближе, я понял, что меньше всего в ней было нервозности или какого-нибудь вызова. Она была естественна и проста, и я в ее присутствии тоже становился проще и естественней. Было бы смешно и глупо беседовать с кем-нибудь другим за чаем у Лорда или в другом, столь же неподходящем месте, с Одри же это как будто само собой разумелось, и, по правде говоря, мы не так уж много успели сказать друг другу, как я уже перестал замечать комнату, в которой мы сидим, людей, забредавших сюда выпить чаю.

— Мне кое-что удалось для начала, — сказал я. Я уже привык за последние недели к поздравлениям. Но вдруг мне захотелось рассказать ей истинное положение дел. — Но то, что я сделал, может сделать любой человек, имея соответствующую подготовку, — продолжал я. — Для этого достаточно обладать воображением тритона. Я просто выбрал спокойную и несложную тему, чтобы завоевать себе репутацию. А вот теперь я начинаю кое-что новое, и это будет действительно интересно.

Она помолчала.

— Я часто думала о тех доводах в пользу науки, о которых говорил Шерифф, — сказала она. — Вы помните, в ту ночь, после танцев?

— Да, конечно.

— Вы и сейчас в них верите?

— В целом да, — улыбнулся я, — хотя я не стал бы излагать эти доводы таким образом. Я ведь не Чарльз Шерифф.

— Я тут недавно читала «Эрроусмит», — сказала она, — и в связи с ней подумала о вас обоих. Конечно, то, что там, понять гораздо проще, чем вашу науку. Прикладная наука, медицина, спасение человеческих жизней, уничтожение болезней — такая наука может увлечь каждого. Когда я прочитала эту книгу, мне захотелось немедленно заняться этим самой. Почему вы не посвятили себя вот такой науке, как Эрроусмит?

Я задумался на мгновение.

— Прежде всего потому, что я не так уж страстно озабочен практическим благополучием человечества. Мне оно не кажется самым важным. А если бы я был озабочен, то я вообще не занимался бы наукой — у меня нашлась бы куча гораздо более срочных дел. Если хочешь помочь человечеству сейчас, немедленно, гораздо полезнее заниматься политикой или экономикой, а не естественными науками, — что толку спасать нас от туберкулеза, если мы все обречены умереть с голоду, потому что наша система разваливается, или погибнуть на войне, потому что политические деятели опять совершили ошибку.

— Вот как, — сказала она и отпила несколько глотков чая. Мой ответ ее, видимо, не удовлетворил. — Вы хотите иметь дело с чистой наукой?

— Да.

— Это очень… абстрактно. А вы человек вполне реальный.

Почему-то мне это ужасно понравилось.

— Вы так думаете?

— Конечно.

— Послушайте, — сказал я, — мы все время говорим о моей работе, о моих взглядах и о моем характере. Давайте поговорим о вас. Чем вы занимаетесь?

— Предполагается, что я изучаю историю, — сказала она. И вдруг с неожиданной страстью добавила: — Это должно было бы интересовать меня! Но не интересует! И она мне до смерти надоела. Мне хочется заняться чем-нибудь серьезным.

— Это так важно?

Я почувствовал вспыхнувшее в ней раздражение еще до того, как она ответила. Ее глаза сверкнули.

— Конечно, важно. Неужели вы так же глупы, как все остальные? Вы что же думаете, у девушки моего возраста интересы не поднимаются выше бюста? Я же не слабоумная.

— Простите меня, — я понял, что обидел ее, и рассердился на себя. — Мне следовало бы раньше подумать.

— Мне тоже, — неожиданно рассмеялась она. — Вы ударили меня по больному месту. Понимаете, вы сказали, что это не имеет значения, а я думаю, что большинство женщин моего типа всегда немного побаиваются, что это действительно в конце концов не так уж важно. Я знаю, что и я этого боюсь. И когда я вижу, как вы абсолютно твердо убеждены, что делаете именно то, что нужно, я невольно задумываюсь, существует ли для меня такое же необходимое дело. У меня нет никакого призвания. Я сомневаюсь, обнаружится ли во мне какое-нибудь призвание. Не считая призвания выйти замуж. Я не знаю, есть ли такое дело, которым я могу целиком занять себя.

— Вы очень мрачно смотрите на жизнь, — сказал я, — конечно, такое дело есть.

— Пока что я его не нашла.

— Но вы найдете.

— Не знаю, — улыбнулась она. — Во всяком случае, мне было приятно выложить все это вам.

— Мне это еще более приятно.

— Я этого не думаю, — сказала она. — А мы проверим. Как мы сейчас — уйдем отсюда смотреть ваш матч или останемся и будем разговаривать?

— Мы останемся здесь, — сказал я.

Когда мы в конце концов ушли, косые солнечные лучи мягко освещали поле, кое-где уже лежали длинные тени и двое нападающих команды моего графства доигрывали последние пятнадцать минут матча.

3

Целую неделю я не видел Одри и не разговаривал с ней. Я мог позвонить ей по телефону и знал, что она будет рада встретиться со мной. Мне ужасно хотелось увидеть ее. Я мог подстроить дело так, как будто мы встретились случайно. И тем не менее я отказался от свободных дней, проводил все время в лаборатории, слишком усталый для того, чтобы работать, и часто, помимо своего желания, думал о ней.

Я влюбился в нее, и меня это бесило.

До сих пор ни одна человеческая личность не имела для меня большего значения, чем я сам. И вот явилась Одри. Мои родители, когда я был ребенком, друзья в годы моей юности никогда не занимали в моей жизни очень много места — я начал понимать это только сейчас. Они всегда были достаточно мне близки, чтобы их судьба меня волновала, но они никогда не проникали так глубоко в мое сердце, как Одри. Я не мог не признаться в этом самому себе, сидя в лаборатории, и я — не могу подобрать другого слова — дулся на себя.

«Наверное, я ужасный эгоист, — думал я. — До сих пор ни один человек не имел для меня большого значения. Это факт. Единственное, что волновало меня, это моя работа. Неужели эта девушка вторгнется и сюда?»

Я дошел до того, что чуть не плакал от жалости к самому себе. Я уверял себя, что не хочу с ней встречаться потому, что она встанет между мной и моим призванием. Я говорил себе, что посвятил свою жизнь моей работе, я шел один и налегке, а теперь она придет и встанет мне поперек дороги. Я был самодоволен, абсолютно серьезен и старательно взвинчивал себя. Помню, как через три или четыре дня после нашей встречи я несколько часов бродил в бледно-голубых сумерках, теплым, ярко освещенным лондонским вечером, спрашивая себя: «Смогу ли я избавиться от этого? Неужели я настолько слаб, что не могу совладать с собой?»

Трудно сказать, насколько мое притворство обманывало меня самого. Вероятно, я только отчасти вводил себя в заблуждение. Ибо ведь, конечно, позы и слова служили только прикрытием для страха, который испытывает каждый из нас, когда мы сознаем, что вскоре нам грозит опасность оказаться в жалком положении зависимости от другого человека. К этому страху присоединялась нервозность юноши, понимающего, что пришло время, когда он должен проявить себя как мужчина.

Ни одна женщина не была никогда для меня больше, чем незнакомкой, с которой можно потанцевать, тенью в освещенном окне или актрисой, блистающей на сцене. Я всегда избегал углубляться в эту область, о которой любил поговорить Шерифф. Я до сих пор не знаю, как складывалась эта сторона его жизни, точно так же я в течение многих лет не знал правды, скрывавшейся за молчанием Ханта. Случалось, правда, что, гуляя в одиночестве и заслышав вдруг доносившуюся издалека танцевальную музыку, я ощущал смутную тоску по чему-то мне неизвестному; вид обнимающихся влюбленных, выражение их лиц порой лишали меня покоя. Но я жил трудной и полной забот жизнью, и я поздно повзрослел. Я все еще был мальчиком, когда я встретил Одри.