Мои сёстры – феноменолог и мать Тереза.Я хочу их убить и зарыть на опушке леса.Я одержима. Мной управляют бесы.Одна сестра молится, другая читает рукописи Бернау.Но только открою Гуссерля – бесы кричат мне «мяу».Рот открою молиться – бесы кричат мне «вау».
Именно ирония, этот утыкающийся в самую-самую повседневность громоотвод метафизических вспышек, спасительна для искусства-как-баланса; вообще ясно, что Горбунова не только самый серьезный и возвышенный современный поэт, не только самый панк, а (что очень важно) в этих стихах есть врожденное, как музыкальный слух, владение композицией, драматургией: не пере-изобретательство, а настоящая верность самым азам, внутреннее согласие с этими – природными, в конце концов, – законами.
В последнем стихотворении книги – «в нечеловеческом диком море // обломки смысла мерцают, // как доски от кораблей, // потерпевших крушение, // среди почкования звёзд» – смысловые обломки суть не только останки потерпевших крушение кораблей – «больших» смыслов и историй человечества, но и те разбросанные в доречевом хаосе протоединицы
смысла, которые могут объединяться в новые констелляции – новые звезды и созвездия. Недаром там же, рядом с обломками, казалось бы, уже умерших смыслов происходит почкование новых звезд.
Эта книга – очень цельная, в ней собирается, сила к силе, все (отчасти разнонаправленное), что было в предыдущих трех: демиургия, чистое визионерство, блейковские небо и ад – и фактически «предметники», как у Соковнина: прекрасные циклы, построенные на перечислении простейших вещей и событий; язык подчеркнуто книжный – и вызывающе разговорный; чем дальше, тем сильнее в «историческое» вклинивается самая прямая современность, как бывало в стихах, например, Алексея Колчева, и привычные неприглядные штуки оказываются как на Страшном суде.
ты забыл свой гендер,ты только помнишь своё предложение —своё «уникальное-предложение-этому-мирозданию»:Anal, Role play, Fisting, Rimjob, Toys, Bondage,Shibari, Spanking, Deepthroat, Squirt, Electrosex, Psy humiliation.
Масштаб поэта=высказывания особенно хорошо виден в «передышках» – это, кроме предметников (которые – передышка-успокоенность), песни, на которых читательский ум более или менее возвращается к собственной форме, встречая ритм, более простой по сравнению с – у Горбуновой напоминающими чуть ли не фехтование – ритмами свободного, то есть микро-полиметрического стиха.
мидихлорианы в моей кровина голубиных полях Москвыкак жуки в прожилках травына воробьёвых горах Москвыавтомобили как звери в норев подземных парковках Москвызато протуберанцы любвииспускает подсветка Москвына кольцевой спишь ты однав наушниках снова Москваты совсем не любишь менясчастливая Честнова Москва
И, как и во всех предыдущих книгах, «самое сердце» – авторская обретенность в родстве с собой – здесь в стихах о детстве и ранней юности: это очень, в том числе, достоверное свидетельство о неочевидном, отталкивающе и щемяще скудном, но – величии недавнего прошлого, да и настоящего наверняка.
Василий БородинМосква, зима 2016 года
I. Реликтовый свет
Nachtwachen
когда я заступаю на вахту той тишиныкоторую охраняют ночные дозорыя не вижу деревьев, снега, домов, Луныя вижу точку на горизонтетак далеко, что неразличимо окуона удаляется или идёт навстречуныряя в лакуны неба как окуньикринки-искринки мечет —звёздный салют фейерверк орфической рыбымы ловим случайные искры и прячем, как ворыв горящей шапке, хотя могли быдежурить в ночном дозоре
«может быть наше время тянулось как будто мы дети…»
может быть наше время тянулось как будто мы детине летело как эти луны ветр'a снег'aкогда мама нас обнимала много столетийкак поля и реки горы и берегакак слепые щенки наощупь рядом с собакоймы пробирались сами не зная кудачтоб ветра над холмами чтоб выходя из мракавидеть в лучах друг друга юные городавидеть тела и тени на долгом пути познаньяузнать тмин и анис розу и барбарисходить по земле прыгать вверх падать внизна сырую траву страданьякогда мама разжала руки когда мы упалимы увидели её слёзы в валах туманаразлились океаны такие открылись раныдымящиеся как далиможет быть наше время тянулось как будто мы богиа теперь его мышка пестиком в ступке толчётскоро старуха с клюкой пройдёт по дорогемамино сердце с собой в узелке пронесёт
«отец – форма сына, в теле отца живёт сын…»
Love is the Law.
Карл Маркс
отец – форма сына, в теле отца живёт сынкак сын принимает форму отца своеготак любовь принимает форму законамного дурных богатеет, благие же в бедности страждутна каменных скрижалях др'aкона —смерть за кражу полевых плодоваккадский язык на чёрной стеле мардукаесли тамкар дал шамаллуму для продажи зерношамаллум сочтёт серебро и вернёт тамкаруесли шинкарка не принимала зерноесли надитум или
энтум откроет шинокшинкарку утопят в воде надитум сожгут в огнепо закону драк'oна / закону солона / закону кулонана деревянных кирбах табличках из глинывызревает отец в сердцевине сынатак в любви вызревает семя законатак сын убивает отца и на матери женитсяи ослепляет себя – потому что любовьправит богами ощеренной буквой законапотому что шинкарку утопят надитум сожгута шамаллум сочтёт серебро и вернёт тамкарутак сын расчленяет отца и насилует матьтак к людям что в бедности страждут обращается маркстак революция принимает форму законатак в любви вызревает семя и сын-слепецбольше не сын уже но сам Бог-отецmotherfucker убийца лаяэто эдип который анти-эдипвыколотыми глазами в лицо закону глядитпрозирая
«жарко в тот час синели цветы водосбора…»
жарко в тот час синели цветы водосборасквозь лепестки проливалась вода плясалисигнальные шашкипрежде засыпал он в далёком доме следяза лампой ночной у которой работает мать —шьёт ему душу белую как рубахаво имя какой любви ты хочешь меня раздетьчтобы лежать со мной в красном песке оврагасреди лесовя слышал работу лопат и я знаю что в этих краяхтвёрдый песок как камень как дружбабезымянных солдатпрежде просыпался он и выходил в ту дверьза которой был сад в котором нельзя постаретьи дед его Фёдор пил молодое виново имя какой любви ты хочешь со мной разделитьраспад этих атомов расщепление звёздгибель боговя слышал работу лопат и я знаю что в этих краяхспят в воздушных могилах невидимые полкиасуры и дэвы спяти водосбор водит свой хороводи как болотные огоньки —аварийные вспышки
«если люди то мёртвые, живые только деревья…»
если люди то мёртвые, живые только деревьясреди вереска и камнейи колодцев в землеблизость к деревьям и к мёртвыместь ещё птицы и зверии подземные рекиесть ещё дети с глазами колодцев в землеи старухи покрывшиеся древесной коройнищие которым птицы приносят хлебно отчего я не вижу тебя………я ребёнок и зверь и мертвец что подходит к тебевслепую нащупывая экранмежду тобой и темнотой лесовне-человеческая моя любовьнаполняет кофейню водою подземных рекзатопляет кровью из тобой нанесённых ранзвери и птицы приходят тебя спроситькак ты мог и дети с глазами колодцев в землепоют о стране которую мы не спаслисотворённой для нас и старухи в древесной корепоют о предательстве и убийстве любвинищие протягивают тебе принесённый птицами хлебэто хлеб той земли которой теперь уже нетэто свет её принадлежащий намэто сладчайшая из заповедей блаженствно эту песнь этот хлеб и распавшийся свети теченье подземных рек и венозную кровьи вопрос на который ты не даёшь ответты не слышишь не видишь
Землекопы
(песенка)
испытание сенью цветущей пока из низин выходятчёрствых земель чёрные землекопыиз-под суглинка бьёт костяное солнцетам, далеко, за Якутией, ещё дальше, где дикая мать живётподнимается пламя в вянущих травах и проступаютсолнца на шее и оголённых ключицахтаёжные кедры скрывают свою кручинуи низвергнута нежная мальва сапогами тенейизверженье из сна как из сана священногопока догорает азбука от арбуза до яблокаподнимается ветер несущий прах тех, кому мыподчинялись как в бочке дегтярной в чёрном трудедо иссушения крови в огненную рудудо низвержения грубого мальвы в поляхмы землю копали и рыли но больше не будемтам, далеко, за Якутией, ещё дальше, где дикая мать живёт