Пока мы не встретимся вновь

Оба умолкли. С тех пор как полгода назад Фредди стукнуло восемнадцать, она задавала этот вопрос несколько раз, но всегда с юмором, что позволяло Маку, подняв бровь, сделать вид, что он относится к этому, как к одной их ее дерзких шуточек, и не отвечать. Теперь вопрос прозвучал так, что требовал прямого ответа. Мак страшился этого момента, который казался неизбежным и приближался с каждым месяцем. Помедлив немного, Мак покачал головой.

— Фредди, послушай…

— Мне не нравятся ответы, которые начинаются так. Когда, Мак?

— Фредди, дорогая, я…

— Посмотри на меня. Когда, Мак, когда?

— Я не могу, — с трудом проговорил он. — Не могу.

— Ты же не женат. Почему же ты не можешь? Можешь. Это проще простого. Мы могли бы хоть сегодня полететь в Вегас и немедленно пожениться. Ты просто не хочешь, да?

— Не хочу. Это было бы нечестно, Фредди, и непростительно. Тебе всего восемнадцать, а мне сорок два. Мы принадлежим к разным поколениям. Я слишком стар для тебя!

— Ты прекрасно знаешь, что для меня это не имеет никакого значения! — горячо воскликнула она. — Я никого никогда не любила, кроме тебя, и не выйду замуж ни за кого, кроме тебя. Клянусь! Никогда! Сколько бы лет тебе ни было, ты никогда не избавишься от меня, Мак. Я буду рядом с тобой, когда тебе будет сто, а мне перевалит за восемьдесят. Чем старше мы будем, тем незаметнее станет эта разница.

— Фредди, ты начиталась глупых книжек, это чушь. Эта разница останется навсегда. Ты еще ребенок, перед тобой вся жизнь, а я уже прожил лучшую часть жизни. Такова реальность.

— Это нечестно! — убежденно сказала она.

— Черт возьми, думаешь, я не знаю этого?! С моей стороны было нечестно заниматься с тобой любовью с самого начала, потому что, если бы я пресек все тогда, ничего бы не случилось. Я каждый день проклинаю себя за эту слабость. Но я не мог справиться с этим, потому что слишком давно люблю тебя. Я ни в чем не мог отказать тебе и до сих пор не могу… ни в чем, кроме этого. Я не женюсь на тебе, Фредди. Это было бы неправильно.

— Ничего удивительного, что от тебя сбежала собака, — беззаботно заметила Фредди. — Вообще-то я и не собиралась выходить сейчас замуж, просто хотела, чтобы ты вел себя порядочно, но ты такой добродетельный старикашка, что я передумала.

— Я знал, что ты одумаешься, — поспешно согласился Мак. Неужели она считает, что он не видит ее насквозь после всех этих лет? Неужели он поверит в то, что Фредди, никогда не отступавшая от задуманного, вдруг передумала? — Хочешь, я оботру тебя мокрой губкой?

— Не-а. Я еще чистая после вчерашнего. Не веришь — проверь. Давай, я не обижусь.

— Дельфина задала мне сегодня утром очень странный вопрос, — сообщила Аннет де Лансель мужу и замолчала.

Виконт Жан-Люк де Лансель вздохнул с покорностью, выработанной долгими годами супружества. Он знал, что любой странный вопрос Дельфины ему придется выслушать подробно, с размышлениями и комментариями о природе человеческого поведения, столь же обязательными, как разъяснение каждого слова в длинном средневековом манускрипте. Но получит он эту информацию не раньше, чем начнет с энтузиазмом выведывать все у жены. Он настроился на нужную волну, подкрепившись на ночь стаканчиком охлажденного шампанского, столь необходимого в невероятно жаркую августовскую ночь 1938-го. На этот раз ему все удалось значительно быстрее, чем обычно.

— Она хотела узнать, теоретически, конечно, нет ли какого-нибудь верного способа разлюбить, — многозначительно сказала Аннет де Лансель, заинтригованная и обеспокоенная.

— И что ты ей сказала? — спросил он, удивляясь тому, что его это заинтересовало.

— Жан-Люк, ты не понял главного. Совершенно очевидно, что, если она хочет разлюбить, значит, влюблена в кого-то неподходящего. И, видимо, без ума, поскольку просит совета у меня. Такая независимая девушка, как Дельфина, не стала бы обращаться за советом к бабушке ни при каких обстоятельствах.

— Никогда бы не подумал, что она способна влюбиться, — изумился Жан-Люк.

— Жан-Люк! — возмущенно воскликнула Аннет.

— Никогда не встречал девушки, менее способной на чувство, а тем более неразделенное. Когда она приехала, мне показалось, что она выглядит подавленной. Я подумал, что, может быть, это как-то связано с ее театральной карьерой.

— Не театр, дорогой, а кино.

— Это одно и то же. Я все жду, когда ты скажешь, что ей посоветовала.

— Я сказала, что если какая-нибудь девушка, теоретически, конечно, влюблена, но хочет избавиться от этого чувства, ей следует представить себе, что объект ее любви наделен самыми отвратительными привычками и она узнает о них только тогда, когда будет уже слишком поздно. Она ответила, что это хорошая идея, но я уверена, она не воспользуется ею. А я, между прочим, думаю, что это и впрямь не такая уж плохая идея. А как тебе кажется? Она поблагодарила меня мило и печально, как ей свойственно, взяла машину бедняжки Гийома и поехала покататься.

— Гм-м… — Жан-Люк взял Аннет за руку. Их старший сын умер от рака всего три месяца назад. Его не оплакивали жена и дети, которых у него никогда не было, но по нему тосковали родители. Все, кто работал на виноградниках, уважали его, хотя и не слишком любили. — Не беспокойся, дорогая, — сказал он. — В таком возрасте любовь еще не так опасна. Дельфина справится с этим, как бы там ни было.

— Ей двадцать, а не четырнадцать, Жан-Люк. Этого уже достаточно для… чего угодно… всего. Как же мне не беспокоиться?

— Только не вздумай вмешиваться, Аннет. Заклинаю тебя. Когда в прошлый раз ты надумала решить ее проблемы, мы устроили ужин, и смотри, что из этого получилось, — предостерегающе сказал он и приготовился взгромоздиться на старую высокую кровать, служившую им почти шестьдесят лет.

Дельфина сидела в своей комнате у окна, смотрела на полную августовскую луну и кляла себя почем зря. Надо же было такому случиться! Это шло вразрез с ее твердыми представлениями о том, как прожить жизнь, получая от нее максимальное удовольствие, сводило на нет все ее усилия, благодаря которым она научилась властвовать над мужчинами, обесценивало опыт, приобретенный еще в университете. Но настоящую житейскую мудрость она приобрела в Париже под руководством Бруно. Это разрушало ее представления о своем теле и о том, как удовлетворять его потребности с помощью полдюжины любовников. Это шло вразрез с ее волей, которая казалась ей несгибаемой. Хуже всего то, что это подавляло самый сильный ее инстинкт — инстинкт самосохранения.