Пока не сказано прощай . Год жизни с радостью

— Достаточно, — сказала я ему, — дальше нести не надо.

За спиной над Средиземным морем вставала полная луна. Я едва смогла повернуть голову, чтобы разглядеть ее.

Поездка на Кипр ускорила приближение моего конца. Я уже не могу поворачивать свое тело. Не могу ничего держать правой рукой. Моя левая нога, тогда еще без фиксатора, впервые подогнулась, когда я перенесла на нее вес своего тела. А моя речь стала такой невнятной, что мне расхотелось говорить.

— Так печально, — выдавила я, сидя рядом с Джоном и глядя на руины заброшенного монастыря.

Он посмотрел на часы.

— Сейчас семь сорок, — сказал он: ему показалось, что я спросила, который час.

Луна все выше поднималась над морем, и монастырь постепенно погружался во тьму. Алина подогнала нашу машину поближе, чтобы забрать меня. Хруп, хруп, хруп, — хрустел под ногами гравий, когда я, опираясь на Джона, медленно шла к автомобилю. Я радовалась, что могу ходить хотя бы так.

В отель «Тереза» мы вернулись поздно, голодные и уставшие.

Этот отель мы нашли еще в 2010-м, когда проезжали по побережью мимо Ялузы — деревни, где вырос Панос. Мы позвонили в колокольчик, но стойка портье пустовала. Ждали мы недолго, вскоре к нам вышел пожилой мужчина с улитками. Он только что вернулся с охоты на них.

Звали его Эрдоган, он был хозяином гостиницы. Он знал отца Паноса, учителя начальной школы.

«Дед вашей подруги был родом из Каравы, возле Кирении, — позже написал Нэнси Эрдоган — по-английски, как мог. — Он полюбил Ялузу. Снял здесь дом и стал жить, преподавал в школе. Он ладил с людьми. Помогал им делать табак. Здесь построили большую фабрику для табака. После он работал в организации, чтобы давать жителям деревни деньги. В Ялузе его любили».

Отель «Тереза» не претендовал на звездность, здесь была простая пластиковая мебель, голые лампочки под потолком и разномастные простыни. Зато его ресторан под открытым небом расположился в таком месте, что любому пятизвездочному отелю впору: на вершине холма, с видом на море.

Этот уголок земли был прекрасен.

Мы заказали мезе из морепродуктов, ожидая весьма посредственной еды в столь скудном окружении. Прости, Эрдоган, но это правда.

Тарелки принес татуированный официант в майке. Сначала салат из рубиново-красных помидоров и огурцов. Потом салат из риса и чечевицы. Пшеничный салат булгур. Свежий хумус, йогурт и пита. Черные соленые оливки. Пиво.

Наконец настала очередь главного блюда. Сначала подали креветки, каждая величиной с кулак, их усищи загибались через края тарелки. Потом принесли жареных кальмаров. Горстку мелкой серебристой рыбы. Скоро тарелки некуда было ставить.

Мы все ели и ели, пуская тарелки по кругу. Джон чистил мне креветки. На Кипре мы отработали с ним новую систему кормления. Теперь он не дожидался, пока я прожую маленький кусочек, чтобы потом дать следующий, а оставлял меня жевать, возвращаясь к своей еде. Справившись, я тихонько постукивала его по спине.

Тук-тук-тук — настукивала я, не в силах оторваться от вкуснятины.

Когда появился официант с полной тарелкой филе рыбы и лобстеров, нам казалось, что места в желудках у нас уже нет.

Тук-тук-тук!

Ужин завершился блюдом с кусками дыни и сливами. Мы сидели, пили, курили и говорили.

Чтобы заснять нашу поездку на север, мы наняли съемочную группу из двух человек. Стелла, наш звукотехник, сказала, что хотела бы сделать нам подарок — спеть песню.

Надо сказать, что Стелла — молодая женщина с длинными тонкими руками и ногами, мальчишеской стрижкой и в высоких кроссовках. В одном из мест, где мы побывали, ее приняли за мальчика.

На террасе Эрдогана она закрыла глаза, открыла рот и запела. Трудно было поверить, что такой голос мог исходить из столь хрупкого тела. Она пела песню на греческом языке о женщине, которая прощается с любимым, провожая его в дальнее плавание.

Я не поняла ни слова. Но слушать готова была вечно.

Старик из Карпаса

В тот же день, несколькими часами раньше, на той же террасе, где вечером пела Стелла, сидел другой необыкновенный человек, старик по имени Савас.

Когда мы заказали обед, Эрдоган вызвался поискать в деревне кого-нибудь, кто еще помнил Паноса или его отца Петроса, школьного учителя.

— Старейшина греческой деревни, старик из Карпаса, он их помнит, — сказал Эрдоган. — Я приведу его к вам.

Восьмидесятидвухлетний Савас пришел еще до того, как мы отправились в монастырь. Он был в очках в тяжелой темной оправе, с толстыми линзами и опирался на трость. В верхней челюсти торчал один-единственный зуб.

— В понедельник мне вставят новые, — сказал он, сияя.

После вторжения турок Савас решил остаться в родной деревне. И, по словам Эрдогана, превратился в настоящего дипломата местной политики — договаривался с турками, помогал поддерживать мир, принимал у себя работников миссии ООН, когда те привозили в деревню необходимые припасы.

Савас одинаково хорошо говорил на греческом, турецком и британском английском. Настолько хорошо, что даже поправил произношение Нэнси.

— Ах да, вы же из Америки, — с улыбкой сказал он.

Савас ходил с Паносом в школу. Я спросила, был ли Панос хулиганом. Я-то ведь была: переводила классные часы, подстригала хвосты примерным ученицам и даже, что особенно веселило Нэнси, на уроке математики вставляла в нос карандаши и мотала головой.

— Нет-нет. Панос был хороший мальчик. Сын учителя, — сказал старик.

Савас знал моего деда Петроса и бабку Юлию. Ну, вы помните, ту, с усами, которую я приняла на фото за мужчину.

— А Сьюзен похожа на Паноса? — спросила Саваса Нэнси.

— Она похожа на бабушку, — ответил он.

Мы с Нэнси разразились хохотом. Она нацелилась для последнего удара:

— А она была красивой женщиной?

— Она была… леди, — молниеносно нашелся Савас.

Тут мы с Нэнси прямо покатились от хохота. Алина, которая до сих пор помнит, как в детстве боялась усатой бабушки Юлии, сдержанно улыбнулась.

Я сменила тему, спросив Саваса, каково это — жить беженцем в собственном доме.

Эрдоган предупреждал нас, что одну тему Савас не будет с нами обсуждать. В этой войне он потерял сына. В буквальном смысле потерял. Его сын просто не вернулся домой — ни живым, ни мертвым.

Савас сказал нам, что в его греческой деревне осталось всего шестьдесят человек, хотя были сотни. Самой младшей жительнице сорок два, недавно она наконец-то вышла замуж, но иметь детей уже не может.

Я спросила Саваса, не жалеет ли он, что остался.