Пока я жива
Шрифт:
— Прекрасно выглядишь! — воскликнула она, едва я открыла дверь. — И почему твой отец вечно сгущает краски?
— Ты будешь жить с нами?
— Не совсем.
Она нашла себе эту квартиру.
С тех пор всегда одно и тоже. Наверно, у мамы нет денег, а может, она боится, что я переутомлюсь, но все заканчивается тем, что мы садимся и смотрим телик или играем в какую-нибудь настольную игру. Сегодня Кэл выбрал «Игру в жизнь». Полная фигня, и я вечно проигрываю. В конце концов у меня оказался муж, двое детей и работа в туристическом агентстве. Я забыла застраховать дом и, когда налетел ураган я потеряла все сбережения.
Потом Кэл решает показать маме новый фокус и уходит, чтобы взять в ее кошельке монетку. Пока мы ждем, я стаскиваю со спинки дивана одеяло, и мама урывает мне колени.
— На той недели мне надо в больницу, — сообщаю я. — Ты придешь?
— А разве папа не поедет?
— Вы оба можете поехать.
Она смутилась:
— А зачем тебе в больницу?
— У меня опять начались головные боли. Мне хотят сделать люмбальную пункцию.
Мама наклоняется и целует меня; я чувствую ее теплое дыхание на щеке.
— Все будет хорошо, не волнуйся. Я верю, что все будет хорошо.
Возвращается Кэл с фунтом.
— Дамы, следите за рукой, — произносит он.
Мне не хочется. Надоело смотреть, как исчезают предметы.
В маминой спальне я задираю футболку перед зеркалом на шкафу. Раньше я была страшная, как карлица. Кожа серая, а живот на ощупь словно тесто, вылезшее из кастрюли: палец тонул в рыхлых телесах. Все из-за стероидов. Преднизолон и дексаметазон в больших дозах. Оба лекарства — сущий ад, от них толстеешь, становишься уродливой и злобной.
Прекратив их принимать, я похудела. Теперь тазовые кости выпирают и ребра торчат. Я, словно призрак, постепенно покидаю свое тело.
Я сажусь на маминой кровати и звоню Зои.
— Что это вообще такое — секс? — спрашиваю я.
— Бедненькая, — жалеет меня Зои. — Тебе не понравилось, да?
— Просто я никак не пойму, отчего мне так неуютно.
— В каком смысле неуютно?
— Одиноко и живот ноет.
— Ах да! — восклицает Зои. — Помню такое. Как будто тебя раскупорили?
— Вроде того.
— Это пройдет.
— А почему мне все время хочется плакать?
— Тесс, ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Секс — лишь способ общения. Возможность расслабиться и почувствовать себя желанной.
По голосу кажется, будто Зои улыбается.
— Ты что, снова под кайфом?
— Нет!
— А где ты?
— Мне надо бежать. Скажи, что там у тебя дальше по списку, и мы все решим.
— Я передумала. Список — полная фигня.
— Да что ты, это так весело! Не стоит от него отказываться. Наконец-то в твоей жизни что-то происходит.
Повесив трубку, я мысленно считаю до пятидесяти семи. Потом набираю 999.
Женский голос отвечает:
— Служба спасения. Что у вас случилось?
Я молчу.
Женщина спрашивает:
— Произошел несчастный случай?
Я отвечаю:
— Нет.
— Не могли бы вы подтвердить, что все в порядке? — просит она. — Будьте добры, назовите ваш адрес.
Я называю мамин адрес. Подтверждаю, что все в порядке. Интересно, придет ли маме счет. Хорошо бы пришел.
Я звоню в справочную, узнаю телефон «Самаритян» и не спеша набираю номер.
— Алло, —
отвечает мягкий женский номер с акцентом, пожалуй с ирландским.— Алло, — повторяет женщина.
Мне неловко тратить ее время, и я говорю:
— Жизнь — дерьмо.
Она негромко произносит «Угу», и это напоминает мне о папе. Полтора месяца назад он ответил также, когда врач в больнице спросил, понимаем ли мы, о чем речь. Помню, я тогда подумала, что папа, наверно, ничего не понял, потому что все время плакал и не слушал.
— Я вас слушаю, — произносит женщина.
Мне хочется обо всем ей рассказать. Я прижимаю трубку к уху: чтобы говорить о важном, нужно стать ближе.
Но я не могу подобрать слов.
— Вы меня слышите? — спрашивает она.
— Нет, — отвечаю я и вешаю трубку.
Шесть
Папа берет меня за руку.
— Отдай боль мне, — говорит он.
Я лежу на краю больничной койки головой на подушке, подтянув колени к груди. Позвоночник вдоль края кровати.
В палате два врача и медсестра, но мне их не видно, потому что я лежу к ним спиной. Одна из врачей на самом деле еще студентка, и она почти все время молчит. Наверно, наблюдает, как второй отыскивает на моем позвоночнике место, куда будет колоть, и отмечает его ручкой. Он протирает мою кожу антисептическим раствором. Очень холодным. Начинает с места, куда войдет игла, и вокруг небо, потом обкладывает мне спину салфетками и надевает стерильные перчатки.
— Мне понадобятся иглы двадцать пятого диаметра, — сообщает он студентке, — и пятикубовый шприц.
На стене за папиным плечом висит картина. Картины в больнице меняют часто; эту я раньше не видела. Я пристально всматриваюсь в нее. За последние четыре года я научилась отвлекаться от происходящего.
На картине изображено поле где-то в Англии; день клонится к вечеру, и солнце стоит низко. Мужчина налегает на тяжелый плуг. Порхают птицы.
Папа поворачивается на стуле, замечает, куда я гляжу, отпускает мою руку и встает, чтобы рассмотреть картину.
Внизу по полю бежит женщина. Одной рукой она придерживает юбку, чтобы ноги не путались в подоле.
— «Великая лондонская чума пришла в Эйам», — вслух читает папа. — Веселенькая картина для больницы!
Доктор хмыкает.
— А вы знаете, — спрашивает он, — что до сих пор регистрируется три тысячи случаем бубонной чумы?
— Я этого не знал, — отвечает папа. — Слава богу, что есть антибиотики.
Папа садится и снова сжимает мою ладонь:
— Слава богу.
Бегущая женщина вспугнула кур, и я только сейчас замечаю, что она с ужасом смотрит на мужчину.
В 1666 году случилась чума, Большой лондонский пожар и война с Голландией. Я помню это со школы. Миллионы трупов свозили на телегах к ямам с известью, сваливали в общие безымянные могилы. Спустя триста сорок лет от тех, кто пережил чуму, не осталось и следа. Из того, что изображено на картине, есть только солнце. И земля. И от этой мысли мне тоскливо.
— Сейчас будет немного покалывать, — предупреждает врач.
Большим пальцем папа гладит меня по руке; по телу прокатываются волны статического тепла. В голове всплывает слово «вечность»: я думаю о том, что мертвых больше, чем живых, и нас окружают призраки. Мысль утешительная, но легче мне не становится.