Покаяние Агасфера: афонские рассказы

— Да не умрёт он! — Отец Василий говорил, всё больше раздражаясь. — Идите, Афанасий, всё. Если собрались умирать, то умирайте, но не искушайте меня, — не видите, я служу? Скоро нам петь ектенью, всё уже, уходите! — Он махнул рукой на старика и злобно уткнулся в знаменные сборники.

Отец Афанасий, держа в руках свои ноты, встал и вернулся в стасидию. Там он стал горячо молиться, чтобы небесные силы прекратили эту демоническую вражду.

До вечера он сделал ещё несколько попыток подойти к молодому регенту, но тот, вконец разозлившись на надоедливого старика, пошёл к игумену жаловаться на Афанасия. А тот выбранил старого монаха, запретив ему впредь искушать отца Василия.

Вечером отец Афанасий исповедался и стал готовиться к отходу в вечность. Памятуя древний аскетический закон, старый монах не терял надежды, но мысль о том, что ему, видимо, не избежать преисподней, не давала покоя.

После повечерья он вновь встал на молитву, слушая, как шумит за окном Эгейское море, ставшее русскому монаху родным. И вновь его сердце сжалось от укола. Вновь липкий страх, тьма и предчувствие неминуемой смерти. И вновь отец Афанасий позвал своего ангела — хранителя.

— Я здесь, отец Афанасий. Здесь, рядом с тобою. Не смог ты угасить вражду?

— Не дал Бог! Окаянен я! — Если бы старый монах мог, он бы разрыдался. — Теперь надеюсь только на милость Божью.

— И правильно делаешь, отец Афанасий. Только рано тебе умирать.

— Как? Ты же сказал…

— У тебя есть ещё послушание. У отца Василия внезапно отнялась речь и тебе придётся его заменить. А насчёт вражды, — знай: Господь принял твоё покаяние. Кто искренне просит у брата прощения, всегда получает его от Бога, даже если сам брат ожесточается и гонит просителя.

— Милостивый Господь!

— А теперь — молись! Никто, кроме Бога, не знает число твоих дней. А я буду всегда рядом с тобой, если не отгонишь меня своим нерадением, грехами или нечистыми помыслами. Будем молиться вместе.

Афанасий очнулся, привстал и зажёг свечу. Её оранжевое трепещущее пламя освятило келью. И, хотя всё было как прежде — лампадки, иконы, книги святых отцов и деревянный аналой с лежащим на нём раскрытым Евангелием, но Афанасию показалось, будто со всех вещей этого мира кто-то вытер пыль.

Молодой послушник Симеон ходил по коридору с колокольчиком и будил монахов на келейный канон:

— Бдению время и молитве час, Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

Дзинь! Дзинь!

Отец Афанасий сделал положенное число чёток, немного отдохнул и пошёл в храм. Эту неделю служили в Покровском соборе. Как только он встал в свою стасидию рядом с иконой преподобного Сергия, к нему подбежал благочинный и передал благословение игумена вновь принять регентство на правом клиросе, потому что у молодого отца Василия каким-то чудом или бесовским наваждением отнялась речь.

Отец Афанасий вернулся в регентскую стасидию, стараясь не обращать внимания на восхищённые взгляды певчих, ставших свидетелями и его мужественного монашеского поступка, и явного заступничества Божия.

Пришёл на клирос и сокрушённый отец Василий. Он упал на колени перед отцом Афанасием, но монах поднял молодого регента и ласково посмотрел ему в глаза.

— У тебя, отче, есть ещё право на ошибку, а у меня его больше нет. Становись рядом, будем молиться, чтобы Матерь Божья вернула тебе твой прекрасный голос.

Чтец зычным голосом прочитал Трисвятое по Отче наш и отец Афанасий задал тон.

«Се жених грядет в полунощи и блажен раб его же обрящет бдяща» — полился по большому Покровскому собору киевским распевом тропарь полунощницы.

Ещё одно монастырское противоречие было благополучно разрешено.

Монахи дремали в стасидиях и слушали пение. Только дьявол не дремал, пуская в подвижников раскалённые стрелы, разжигающие похотения и страсти.

Невидимая брань продолжалась.

Духовники

Разговаривать, признаюсь вам, я крайне не люблю. Но года два назад моя жизнь превратилась в постоянные духовные разговоры, и исихию разнесло по ветру как горсть райской листвы.

Я простой схимник с небольшой кельей и двумя спокой — ными послушниками, ищущими исихии в Агиа Анне. Будущего, как я ни силился, увидеть не могу; в тонких душевных движениях, впрочем, как и в «толстых», всегда был профаном. Не прозорливый, не рассудительный. Но люди идут и идут ко мне, как к духоносному старцу — монахи, послушники, миряне со своими житейскими проблемами.

Даже моя посредственность кажется посетителям признаком нелицемерного смирения. Может быть, их привлекает моя незлобивость, но ведь и это следствие не моей «духоносности», а, скорее, моего флегматического темперамента.

А обрушилась на меня эта напасть после того, как я был назначен духовником-советником.

Конечно, «назначен» — слово не совсем верно отражающее действительность. Но те, кто знает, могут подтвердить: духовное благословение будет посильней любого мирского назначения.

А всё старец Иосиф, мой духовный брат!

Он был самым способным, в отличие от меня, и любимым учеником нашего приснопамятного геронты Неофита. С годами он стал почитаемым святогорским старцем и теперь к нему, в домик под кипарисами, выстраивается очередь.

Ну, а я так и жил бы в безвестности и исихии, если бы старый друг не решил найти мне применение в системе окормления афонских монахов и не вытащил меня на свет Божий. И теперь я — духовник — советник. Такие послушания, в общем-то, неофициальны и, по сути, являются только выражением монашеского доверия. Но доверие ко мне и мой авторитет выросли не благодаря моим заслугам, а благодаря словам старца Иосифа. Только его словам. Я надеюсь на мудрость своего друга, на то, что он знает, что делает, но посетители очень уж меня тяготят!

Что вам сказать о моем послушании? Большинство монашествующих приходят ко мне с бранью на своих старцев. Я с грустью выслушиваю их, затем говорю, что это лишь дьявольское искушение и отпускаю гостей с миром. А они, облегчив души, благодарят меня за мудрость.

Выходит, старый Иосиф поставил меня своеобразным амортизатором между старцами и послушниками. Это, конечно, мудро, — ведь брань послушников, таким образом, действительно утихает, но… Моя прежняя исихия безвозвратно утеряна, да и время молитве приходится выкраивать у сна, и мое здоровье — дар Божий — постепенно подрывается.