Покаяние пророков

Это был верный признак южной тайги!

Клавдий прибежал через час, скинул бродни, сунул ноги в реку.

— Вот и доползли, паря, — сказал с удовольствием. — Покуда совсем не свечерело, я дале побегу, а ты топай к старцам, они тут рядом.

Космач подхватил котомку, выскочил на высокий яр, но опомнился.

— Погоди, Клавдий, а как же мне назад?

— А ты что, паря, дороги не знаешь? — изумился тот.

— Не знаю, не запомнил…

— От какой бестолковый, а сказывают, ученый… Ладно, я на обратном пути забегу.

Людей, живущих на берегу Сон-реки, назвать старцами не поворачивался язык: поджарые, но жилистые, крепкие мужики с дремучими бородами, непокрытыми головами и разбойничьими глазами, женщины в зрелом возрасте и с бесстыдно распушенными волосами. И все наряжены далеко не по-иночески, в крестьянские одежды из домотканой цветной материи и желтую сыромятную кожу. Обычаи были совсем другие: без привычных среди старообрядцев чинных поклонов при встрече, без «Христос воскресе», «благодарствуйте» — без всего, что важно для живых людей, чтобы строить отношения. Эти живые и бодрые мертвецы существовали в монастыре каждый сам по себе, не имея никакой власти — вождя, настоятеля или игумена. Возможно, потому с самого начала Космачу показалось, что в братии существует некий разлад, затаенный, едва уловимый конфликт каждого с каждым и отдельно между старцами и старицами. Однако тогда он отнес это к специфике иноческого образа жизни. А как же еще должны вести себя полтора десятка пророков, собранных в один монастырь?

Вероятно, Сорока каким-то образом представил им Космача, сонорецкие скитники обычных вопросов чужаку не задавали, спросили только, потребляет ли он летом пищу, и показали лабаз, срубленный на трех высоких пнях, чтоб медведь не достал.

— Там возьмешь.

Бытовавшее на Соляном Пути убеждение, что они питаются только водой и отварами ягод, «святым духом» живут (как предполагал Космач, особым способом дыхания, когда продукты распада углекислого газа усваиваются кровью через легкие), не выдерживало никакой критики. В летние месяцы старцы действительно ничего не ели и, как птицы, пили только росу, собирая ее рано утром чистой холстиной (промокали и отжимали в берестяной туес, причем каждый себе). Однако на все остальное время мешками заготавливали сушеные ягоды всех сортов, пудовые связки вяленой медвежатины, лосятины и рыбы. Лабаз ломился от продуктов, оставшихся с прошлой зимы, а уже шла заготовка на следующую. Другое дело, ели старцы очень мало и в холода: на весь день кусочек вяленины, две горсти ягод и горсть сладко-кислой серой муки, бог весть из чего смолотой. Если учитывать, что в некоторых старообрядческих толках существовал культ еды, когда на завтрак подавали по четыре — пять блюд, то рацион старцев в самом деле «святой дух».

Что касается их религиозных воззрений, здесь действительно было нечто неожиданное, оригинальное, но покрытое таинствами. Космачу долго не удавалось послушать и посмотреть их общую литургию, когда старцы и старицы раз в день собирались вместе на восходе солнца и пели гимны. То ли от чужака прятались, то ли так уж заведено было, но каждый раз они выбирали новое место где-нибудь на высоком берегу, и угадать его оказывалось невозможно. Пока на Сон-реку не вернулся из бегов Клестя-малой, пророчествующий странствующий старец, своеобразный отщепенец, ибо жил он не в кельях «братского корпуса» — хоромины, выстроенной, как в Полурадах, под прикрытием огромной сосны, а в тесной землянке, вырытой прямо в песчаном берегу.

Все население монастыря уже примелькалось, наконец-то Космач стал различать, узнавать старцев и стариц (в их лицах было что-то общее, делающее всех похожими, как родных братьев), и вот появилась новая личность — короткий длиннорукий человек в пегой, свитой в жгут бороде и задиристым, вызывающим видом. Возникнув внезапно, он прошел через монастырь, от гордости никого не заметив, спустился под берег, разделся донага и стал плескаться в воде. Голову намыливал водорослями, тело мыл с песком, вместо полотенца вытерся осокой, надел чистое рубище и залез в свою нору. Гостеприимство на Сон-реке тоже было специфическим, своего крова никто не предложил (возможно, оттого, что не след быть под одной крышей живому с мертвецом), потому Космач ночевал на берегу, чтобы не демаскировать с воздуха, под старым развесистым кедром, благо стояла жара и даже ночью было душно. Ночью Клестиан Алфеевич растолкал его и велел идти к нему в землянку, мол, сейчас дождь пойдет. На небе были звезды, однако Космач пошел, и, как выяснилось через пять минут, не зря — ливень хлынул как из ведра.

В землянке оказалось просторно, чисто, и особенно поразил запах, а точнее, воздух: дыхание замедлилось само по себе, голова просветлела и отлетел сон. Ему хотелось поговорить — это был первый такой контакт, но хозяин завалился на топчан и уснул под раскаты грома. Зато утром разбудил и знаком позвал за собой, как выяснилось, на литургию. Космач не прятался, просто стал чуть в стороне, а старцы выстроились полукругом, и служба началась.

Весь этот обряд, чтение стихов, мощное хоровое пение на незнакомом языке, да и само звучание языка, впрочем, как весь жизненный уклад старцев, был бы невероятно интересен для филолога или этнографа; Космач искал письменные исторические источники, ту самую либерею, за которой прибежал в такую даль. А похоже, Клавдий Сорока обманул, в монастыре не было ни одной постройки, подходящей для хранения огромной библиотеки, — по келейкам ее не растащишь и в сарайчик не спрячешь. Обследование окрестностей тоже ничего не дало, по крайней мере на два километра вокруг никаких признаков потаенного хранилища, одни угольные ямы да какие-то непонятные круги, выложенные из камня.

Сразу же после литургии Космач спросил Клестиана Алфеевича напрямую:

— Покажи царские книги?

Тот охотно зазвал в землянку, вытащил из-под топчана самодельный деревянный сундук.

— Гляди, коль есть охота.

Сундук оказался забитым берестой. Это были списки, выполненные, может, лет сто назад с неких первоисточников, тексты на трех языках — древнерусском, греческом и арабском, выдавленные по мягкой бересте и написанные чернилами вишневого цвета. Что мог, Космач прочитал сам, остальное ему переводил Клестя-малой. Переписчики тщательно скопировали требники, заповеди отцов церкви, наставления по богослужению, возможно, первых христиан. Несомненно, это были следы символа Третьего Рима, однако всего лишь следы, более интересные для богословов и археографов.

— А где же оригиналы? — между прочим спросил Космач. — Откуда все это списали?

— Нету, — просто ответил старец. — Когда пришел на Сон-реку, уже не было. Тебя Сорока с толку сбил?

— Сорока…

— Нашел кому верить. — Клестиан Алфеевич к уху склонился и зашептал: — Я один скажу тебе, где. У остальных спросишь, обманут, скажут, мы их в бочки засмолили и утопили в реке. Никто тебе правды не скажет! На самом деле на Сон-реке лет семьдесят тому раскол случился. Токмо о нем помалкивают старцы. Вышел сначала спор великий: братия говорит, царя в России нету, надо выходить в мир, а наставник Амвросий Нагой с малым числом старцев против встал, мол, анчихрист пришел, еще далее в леса бежать надобно. Амвросия прогнали из монастыря, а либерея по праву всегда достается гонимым. Так он построил великие лодки, погрузил царские книги и уплыл с верными старцами по Сон-реке. А нам одна береста досталась, и с той поры без наставника живем. И поделом!

— И где же теперь Амвросий? — безнадежно спросил Космач.

— Кто его знает?.. Говорили, где-то на устье причалил. Но сколько ни ходили по Сон-реке, никто устья не мог отыскать. Я, грешным делом, тоже бегал. Ушел вниз, как Амвросий поплыл, до заморозков бродил, со зверями дикими сражался, тонул и горел. Через все прошел, а возвратился в монастырь сверху. Должно, где-то сбился с пути. Не может ведь река по кругу бежать?

* * *

Он не спал и потому слышал, как скрипнули ступеньки деревянной лестницы и кто-то осторожно, в мягкой обуви прошел по залу: вероятно, толстяк не мог уснуть и спустился вниз. Он что-то принес и поставил на столик, затем сходил к вешалке и бережно укрыл Космача шубой.

— Я не сплю, — проговорил тот, не открывая глаз.

— Это хорошее состояние отдыха — между сном и явью, — прозвучал в ответ незнакомый голос и, напротив, почувствовался слишком знакомый запах. — Все равно, с добрым утром, Юра.

Космач не шевельнулся, только веки поднял.

Напротив за столиком сидел Данила и аккуратно набивал трубку. Живой, здоровый, помолодевший и даже ничуть не заикался!

Проще и естественней было бы встретиться с неприступным Цидиком, чем с Василием Васильевичем, почти умиравшим, когда уезжал к сестре в Севастополь, и, казалось, безвозвратно утраченным, как выпавший молочный зуб.

Откуда он здесь?..

— Все равно, здравствуйте. — Космач сел. — Хотя я где-то между сном и явью…

— Нет, я тебя разбудил, — привычно широко улыбнулся Данила и неторопливо, со вкусом распалил трубку. — И я не двойник. Знаю, вы там меня давно похоронили… Но видишь, я вернулся. Как заяц под гончаками, вернулся и на второй круг пошел.

Одет он был по-домашнему, словно только что встал с постели: длинный махровый халат поверх пижамы, тапочки и шейный платок, которого он сроду не носил.