Поколение одиночек
Шрифт:
Он ушел не только от русской отчизны и из русской поэзии, он ушёл и от скрытого, а то и открытого презрения своих соплеменников, упрекающих его в макуртизме, то есть в потере собственной национальности. Отказавшись от карьеры русского писателя, он был вытолкнут уже своими ретивыми опекунами национальной культуры за пределы татарской литературы. Поэт с обидой пишет: «Если кого-то обзывают манкуртом, то имеют в виду, что национальность он потерял-утратил сам… Упреки отталкивают людей дальше. Совершенно не пытаясь привлечь, позвать их… Ведь быть манкуртом – несчастье и пытка, которые человек не выбирал же сам для себя. Кроме единиц, принципиально занимающих позицию неприятия всего татарского в пользу собственных тщеславных амбиций и собственного честолюбия… остальные „манкурты“ просто не понимают, чего от них хотят… Людям нельзя насильно открывать глаза. Нужно просто показать им свет».
Та доля душевных страданий и терзаний, которая выпала Равилю Бухараеву, та доля мрачного труда, с каким он хотел преодолеть пропасть между татарским сознанием и русским поэтическим мышлением, из немоты красивых масок многоязычной нежити привела его к его исламу. На злобу и недоверие соотечественников, не прощающих ни русскую поэзию, ни русскую жену, ни английскую работу, он отвечает духовной терпимостью и желанием понять другого.
Шум недоверья и злословья шумМеня встречают в отчей стороне.Что ни прохожий – кум, что ни ханум —Родня иль просто числится в родне.Я по родной стране. Как по стерне.Иду с повинной, и мутится ум.Псы у базара лают в спину мне.Глядит вослед торговый тугодум…Далее пришла спасительная для него, так необходимая ему Ахмадийская исламская вера, которая оказалась для него выше и татарской культуры, и русского языка, вернее, вбирала в себя всё и стирала все противоречия. И уже он спокойно мог осознать единственность для него
И на этой долгой и длинной привязи, отпуская аж до австралийского Сиднея и индийского Кадиана, уже с русской всечеловечной душевной терпимостью, русская речь отечества щедро включала в свои пределы его исламскую ностальгию по Откровению, его духовные стихи во имя Бога. Щедро включала в сокровищницу русской современной поэзии, и ничего уже с этим не поделаешь. И уже сегодня русский поэт Равиль Бухараев в эту сокровищницу русской поэзии добавляет замечательные переводы поэтов золотой Орды: послания о любви Хорезми, почти сюрреалистического Хисама Кятиба с его поэмой «Царь-череп», газели Сайф-И Сараи. Он мечтает сблизить истинное христианство и истинный ислам, которые разделяют одно и то же трудное нравственное учение о любви к ближнему.
Душа его успокоилась, но стало ли поэту проще жить? Тем более, что его верование в ахмадийские истины добавили ему не только сторонников и ценителей во всех странах мира, но и врагов. Ибо и в родной Казани большинство соплеменников поэта считает ахмадийское мусульманство ересью, и не торопится признавать своего блудного сына. Каждая его книга, каждая выставка, каждое выступление по телевидению, каким бы миролюбием ни отличались, и каким бы изяществом слога ни покоряли, по-прежнему вызывают шум и злословие, что уж говорить о нетерпеливых адептах исламского фундаментализма, с которыми откровенно спорит и в стихах, и в прозе, и в публицистике Равиль Бухараев.
Его новые стихи, пронизанные единым духовным стержнем уже лишены ранних сомнений и метаний, но жизнь добавляет всё новые страдания, которые поэт по-мужски пытается скрыть, но куда девать слёзы отца, потерявшего сына?
Его сын Василий погиб совсем недавно, в год своего тридцатилетия. Он не пожелал уехать с родителями в Англию, и достаточно рано привык жить самостоятельно, лишь изредка навещая родителей. Теперь, после смерти, он сразу стал и выше и старше их. Отцу остаётся молча плакать и вести с ним ночные тихие беседы.
Прости, что на чужбину улетая,Спасти тебя не мог…Теперь в горах небесного АлтаяМы встретимся сынок…Как высока гора твоя крутая.Мне не узнать в миру.Шумят леса небесного АлтаяНа истовом ветру,А я – гляжу с чужбины, мой любимый.Как ниспадает с кручНа образ твой – тот луч неугасимый.Тот незакатный луч.Отцу остаётся верить о встрече с сыном на небе, мечтать о сновидениях и жить за двоих… Тем более, не уйти ему уже с тропы русской поэзии, от могилы своего русского сына. Этот тяжелый путь русского татарского поэта с ахмадийской верой в душе ему уже предстоит идти до самого конца. Другого пути не будет. И никто не будет сбрасывать ни тяжести, ни страдания с этого пути. И уже не отмолчаться. Ни сын, ни Бог не велит.
Ночь. Одиночество. Тьма.Тяжко и жутко.Можно бы съехать с умаИли рассудка.Только и в этой ночи.Как у зерцала.Надо сидеть у свечи.Чтобы мерцала…За полночь свет неземнойЗря не растрачу.– Папа, не плачь.– Мой родной,Разве я плачу?2004
Девятнадцатая глава. Вячеслав Дёгтев
Дёгтев Вячеслав Иванович родился 10 августа 1959 года на хуторе Красилов в Воронежской области. Среднее образование получал в соседнем селе Истобное. После школы уехал в Туркмению. В 1979 году окончил Вяземский авиацентр (учился летать на Л-29 и МИ-17), получил лётное распределение на Курилы, но уже к тому времени втянулся в литературу. В 1991 году окончил Литературный институт на семинаре прозы Н. Евдокимова. Работал военруком в школе и на атомной электростанции. Вся жизнь его окружена мифами, которые он сам охотно поддерживал, то он будто бы воевал в Афганистане, то летал военным лётчиком. А он всего лишь был ярчайшим рассказчиком. Естественно, он со своими шумными манифестами и прорывами на всероссийскую литературную сцену напугал до смерти всех своих земляков из Воронежа. Его бывший учитель в литературе Иван Евсеенко со временем стал его лютым врагом. Я не виню ни того, ни другого. Дёгтев отказывался жить по законам провинции, в Москве он бы быстро нашел себя. Вячеслав Дёгтев успел поруководить журналом «Подъем», выпустил до 20 книг, нашел поддержку у генерала Лебедя и Юрия Бондарева. Что интересно, писатели воронежские его не любили, а губернаторы и предприниматели охотно издавали в местных издательствах, вызывая всеобщую зависть. В 1995 году выступил с литературным манифестом «Мёртвая жизнь» в «Литературной России», где разгромил литературных геронтократов, занявших все позиции в современном литературном процессе как у демократов, так и у патриотов. В 2002 году благодаря газете «День литературы» попал в шорт-лист «Национального бестселлера», но, увы, победу там одержали рижане Гаррос и Евдокимов. Дёгтева сочли угрюмым мракобесом и православным фундаменталистом, хотя ни тем, ни другим он никогда не был. Лауреат премий имени Андрея Платонова и имени Александра Невского «России верные сыны». Он был летописец жесткой эпохи и лихой конкистадор одновременно. Фантазер и романтик. Его все земляки считали миллионером, он и впрямь не любил считать деньги, но когда он умер и на квартире, и в кошельке было пусто. По сути – он был трагический одиночка и романтик, и впрямь повторивший судьбу Джека Лондона. Хоронили его как-то поспешно и небрежно.
А был он, пожалуй, лучшим на сегодня русским рассказчиком с богатейшим миром вымысла. Умер он 16 апреля 2005 года на 46-м году жизни.
Он умер от того, что по-старомодному называется «сердечным приступом». «Трещина мира», которая, как известно, проходит через сердце поэта, прошла и через сердце самого талантливого «из молодых» на сегодняшний день прозаиков России.
Сам он старался писателем себя не называть (писатели – Толстой, Достоевский…), а свои замечательные книги скромно именовал вещами, избегая глобальных определений типа «произведения», «творчество».
Как-то Дёгтев сказал: «Я понимаю, что любимое дело это – мое безумие, мой горький и одновременно сладкий крест. Я им не тягощусь, но и не горжусь…». И всё-таки крест русского творца, который никогда ничего не просил, который главной добродетелью писателя считал «жертвенность», не мог быть «сладким». Он был неимоверно тяжелым.
Он ушел из жизни, оставив нам 14 книг ярчайшей, яростной самобытной НАЦИОНАЛЬНОЙ РУССКОЙ ПРОЗЫ. За 4 из них: «Десять заповедей», «Падающие звезды», «Еще не вечер», «Оберег» в 2000 году он был удостоен литературной премии им. Александра Невского «России верные сыны».
Его знаковые рассказы такие, как: «Псы войны», «Гладиатор», «Крест», «Ответ», «7.62», стали уже культовыми, вошли в многочисленные сборники и хрестоматии.
Многие зачастую называли его русским «Джеком Лондоном», но для нынешней раздираемой смутами России Дёгтев значил гораздо больше, чем великий «писатель-путешественник» для благополучной во все времена Америки.
Кому-то покажется, что Вячеслав Дёгтев не вписывается в формат этой книги, он как бы из другого поколения, но его звезда и взошла рано, и сгорела рано, аккурат в наше время. Да и общаться он предпочитал с нами, а не со своими сверстниками, рожденными в шестидесятых.
Козлы
«Интеллигенция?! Слово-то какое поганое! И звучит-то как по-хамски».
С детства я мечтал быть бандитом.
Не вором, пусть даже и в «законе», нежульманом, не карманником-щипачем, не мошенником-кидалой, и даже не медвежатником-взломщиком сейфов, а именно – бандитом (ст.77 УК).
Безжалостным, но благородным гангстером. Эдаким современным Дубровским.
Русским Робин Гудом. Тем более, что дядья, убийцы-душегубы, «друзья народа», тянувшие во времена Берии длинные лесоповальные сроки по расстрельным статьям (102 и 104 УК) такого порассказали из своего бурного, овеянного легендами прошлого, что впечатлений хватает до сих пор, криминал сочинять и выдумывать почти не приходится, стоит покопаться в памяти, вспомнить что-нибудь из их рассказов, – и пожалуйте получать гонорар.
С феней и «благородным русским» матом познакомился гораздо раньше, чем с языком нормальным, а тем паче с литературным. Знал половину статей в Уголовном Кодексе, знал все тюремные масти, а фамилию свою узнал лишь в школе. И поначалу даже возмутился от ее неблагозвучности, подумал, что происки учительницы… Короче, все предпосылки были, чтоб из меня вырос какой-нибудь Кирпич или Утюг, или Центнер (как дразнили в детстве), но судьба, увы, распорядилась иначе. Я не выбирал свой путь, он сам как-то выбрался, и потому среди этой склизкой прослойки, среди этих прокладок с крылышками и без – я суровый гангстер, не прощающий обид чечен, а среди братков бандитов – гнилой интеллигентишка. И очень, очень, поверьте,
очень жаль, что не наоборот.Когда выстукиваю это на машинке, из магнитофона несется презрительный голос певца-поэта. Песня-вызов:
– В труде – умелые руки,
Все говорят, как есть.
Но кому от этого радость?
Кому от этого честь?
А ведь и вправду. Разве способен к полету духа и чистым, возвышенным, немеркантильным помыслам манерный гомик, похожий на умытую и причесанную свинью, обожающий солдатиков, которые то и дело его колотят, – любя, конечно же, любя? Или вертлявый, прилизанный тип, не глядящий в глаза, со слюнявыми губами, вожделенно ждущий банальных резолюций какого-нибудь фердыщенки? Или безобразно-жирный, к которому и подойти-то ближе трех метров невозможно, потому что требуха в той куче тухлого сала – преобладающий орган?.. Разве возможно, чтобы в уродливом, убогом, униженном теле помещалась возвышенная, чистая душа? В человеке все должно быть красиво, все должно быть благородно – и дела, и помыслы, и тело. Но разве может прирожденный трус, шакал по жизни быть героем, великодушным львом, – хотя бы в мечтах, хотя бы в грезах? Везде, в каждом слове, в каждом жесте, в каждом поступке, в каждом мазке кистью будет сквозить его истинная, ничтожная сущность. И разве может явиться миру пророк среди обитателей этого вашего, ребята, серпентария? А ведь каждый из вас претендует именно на это, не меньше…
– Мои слова не слишком добры,
Но и не слишком злы.
Я просто констатирую факт:
Козлы-ы!
Даже у пидоров есть какие-то свои принципы и убеждения. Есть «понятия».
У вас же, как у тех кишечнополостных, которых рука не поднимается, брезгует написать, – лишь система пищеварения.
Вы способны существовать в любой, самой едкой, самой невыносимой среде, обслуживать любую власть, – лишь бы кормили; вы не способны приносить кормильцу ничего, кроме самых извращенных гнусностей; вы всегда прикрываетесь какой-нибудь возвышенной идеей, громкой фразой, которая по здравом размышлении оказывается полной чушью; скромно, но постоянно вы намекаете настойчиво о своей благородной миссии; ненавязчиво, но изо дня в день твердите, что только вы истинные, только вы настоящие, – а все для того, чтоб оправдывать свое проституирование. Прогнутая спина, дежурная приторная улыбка, бегающий перманентно-лояльный взгляд, блудливые слюнявые губы, вялые, тонкие, неразвитые, немужские ручонки, неспособные ни на пожатие, ни на удар, к которым и прикасаться-то противно. Скользкие и мерзкие, как черви, нет, как… как глисты – такие же беззащитные на свету и такие же подлые и безжалостные в привычной среде, в среде полумрака, наполненной ядами ваших наговоров…
Эх, ребята, если б я был братком, многие проблемы с вами решил бы легко и просто. Сейчас уже дорос бы до уровня папы местной (а то и региональной!) мафии. Имел бы, как все порядочные урки, особняк с лифтом, пару-тройку ротвейлеров во дворе, в четырех-пяти местах гражданских жен с семьями, чтоб было где оттягиваться после «работы», три-четыре схрона с ружьем, зеленью и пушками. Уж тогда-то ничего не стоило бы разобраться с одним из вас.
Можно было бы сделать это даже белым днем, прямо на улице, чем больше дерзости и непредсказуемости, тем больше шансов, что все сойдет как нельзя лучше. Вот идет, скажем, этот жук на работу (или с работы), высокий, прямой хлюст, с благообразной сединой, движется, непотопляемый, лояльно поворачивая голову, нюхая воздух, как старый лисовин, демонстративно-лукаво любуясь погодой, Макиавелли областного розлива, погруженный в думы о чем-нибудь с понтом «духовном», наслаждается неброской среднерусской природой, идет аккуратненько, хват с цепким ледяным взглядом бездаря, по ровненькой, как его судьба, дорожке, меркантильно-посредственный хорошист-троечник из вечерней школы, хитромудрый бальзаминов, женившийся на классной руководительнице и до сорока лет проходивший в коротких брючатах с мешками на коленях, сейчас он во французском костюме, фланирует по безлюдной улице этот талейран от литературы, может, даже сочиняет что-нибудь верноподданическое, конформистское, бесталанное до мозга костей, что-нибудь вроде: «Утонула в море сельдь» или «Плыл по речке саквояж»… За ним следуем мы. В салоне нашей машины звучит презрительный голос певца-поэта:
– Чем больше ты скажешь, тем более ты в цене.
В работе вы как в проруби,
В постели вы как на войне.
Козлы!
Козлы-ы!
И вот он, значит, этак фланирует, а его догоняет наш джип с тонированными стеклами. Джип равняется с этой лощеной тварью, стекло опускается. Я – мафиозный «папа», сижу на заднем сидении, развалясь вальяжно, а на переднем сидении один из моих, так сказать, учеников, нет, лучше и надежней, если кто-нибудь из сыновей. Надо же натаскивать молодых волчат… На коленях у него – пушка с глушителем. Для этого весьма хорош старый добрый ТТ, недурен также длинноствольный 9-ти миллиметровый парабеллум («морская» или «артиллерийская» модель); годится и «стечкин», но этот похуже; «макар» не годится вовсе, и заряд слабоват, и ствол коротковат, в упор не попадешь. Спросите любого сколько-нибудь приличного авторитета: какую пушку он предпочитает для дела? Конечно же «токаря», чувак, – какой базар? – будет ответ… Итак, на коленях у сына «токарь» с глушаком, лучшая пушка всех времен и народов, мы приближаемся к «объекту», равняемся с ним, стекло у нас ме-е-едленно опускается, и с самого близкого, верного, убойного расстояния, почти в упор, сынок всаживает в длинную нескладную фигуру чуть ли не всю обойму. Вот тебе и…
Будет!
Будет жить при коммунизме
Наше поколение людей!
Это не я писал. Это он писал, выслуживая, вылизывая, выцеловывая себе местечко в прогнившем чреве того громадного, погибшего от собственной громадности организма, который сейчас растащили и остов которого догнивает, подобно выброшенному прибоем кашалоту; его угробили вы, номенклатурные гении соцреализма, – своей высокооплачиваемой любовью. Растащили своими иудиными поцелуями. «Марш кинескоповцев» не приходилось читать? Прочтите – перл!
Козлы!
Козлы-ы!
Салон наполняется сизым, сладковатым дымом. «Объект» падает шнобелем в дорожную пыль, а мы медленно, как ни в чем не бывало удаляемся. Я хлопаю сынка по угловатому плечу: молоток! И протягиваю ему откупоренную бутылку «Камю»: дерника! Тот растерянно-счастливо улыбается, радуясь моей скупой похвале. После чего везу его на «малину», где всю ночь предаемся дичайшей гульбе. Преемственность поколений. Семейный, так сказать, подряд.
Мечты, мечты… А этот двурогий, с седым бобриком, между тем жив-здоров, сочиняет бодряческие оды-панегирики чиновникам-кормильцам, всем этим коммунальным баронам (ему это близко, первая специальность), королевам приемных, секретаршам-многостаночницам, акулам начальнического имиджа, и в свите новой делегации он опять улетел то ли в Африку, то ли в Америку, что-то там по обмену опытом в сфере индустрии музеестроительства, ведь они, такие, непотопляемые, всплывают при любой стихии, существуют в любой среде, самой едкой, как вышеупомянутые существа, обитатели кишечника, с виду вроде полное ничтожество, причем ежеминутно демонстрирующее это свое главное качество, а вот поди ж ты, попробуй найди на него управу, руками тронуть мерзко, западло, слишком чисты для этого руки, но и стальной вилкой закона не подцепишь. Такие скорей тебя самого подцепят. И вот он расклад: это ничтожество, как какое-нибудь высочество, возят на белой «Волге», а тут трясешься на общественном транспорте, который страсть как нерегулярен – так бы регулы появлялись у ваших любовниц! – часами простаиваешь перед оружейной витриной в пустых мечтаниях, и остается лишь, подобно австралийским аборигенам или каким-нибудь бушменам тупорылым, рисовать на песке контуры своего врага и поражать его копьем, поражать, поражать…
Удар! Еще удар!
– Увязшие в собственной правоте…
Завязанные узлы…
Я тоже такой, только хуже,
И я говорю, что вижу:
Козлы!
Козлы-ы!
Но есть, есть и на вас, ребята, эффективное средство. Это – грубая сила, которую вы, председатели всевозможных возрожденческих комитетов, духовидцы-специалисты по Куликовым, бородинским и прочим «духовным» полям, окоемом и пядям, мандельштамоведы и прочие заслуженные краезнатцы, не дравшиеся никогда, не служившие в армии, в институты поступавшие по разнарядкам райкомов, постукивавшие там, всю жизнь «развивавшие традиции», трущиеся у начальственного сапога, – боитесь панически. Одного такого плешивого, облезшего от усердия деятеля, возрожденца-вырожденца, вечного мальчика с ясным взглядом тимуровца, «дежурного по черноземной ниве», я всего-навсего как-то в шутку подержал за пиджак один на один, так от него запахло дурно. Ты помнишь это, Эдик?
Да, если б я был тем, кем проектировался спервоначалу, я бы непременно разобрался бы и еще кое с кем. Кандидатов хоть отбавляй. Один с маленькой плешивой головкой микроцефала, как у грифа-могильника, был начальником тюремной газеты, и даже награждался чем-то самим, будто бы, Берией (хорошо, значит, помогал управляться с несчастными по темницам), теперь же он – «духовный» (как они любят это слово!) лидер, предводитель всей этой галдящей своры полууродов-полудегенератов; двое бастардов с широкими задами, каку мадъярских лошадей и с бабьими ухватками, оставленные войной, один немецкого стандарта, другой итальянского, как зачаты с проклятьями, так и прожили свои никчемные жизни на чужбине, немилые даже матерям, презираемые женами; двое суетливых графоманов-репортеров, по всем статьям климовские типажи-легионеры, при любой погоде запросто рифмующие Петра с верфью, а Бима с флотом (теперь еще разрешили рифмовать церковь с благодатью, аналоем и прочими атрибутами, – ух, как они пустились осваивать эту пустошь!), без устали возрождающие, конечно же, «духовно», наш черноземный край. Можно пристегнуть кого-нибудь и из мандельштамоведов, всех этих брюнетисто-носатых потомков швондеров, поющих псалмы-плачи о сталинских грубиянствах, при которых их дедам давали недостаточно повышенный паек. Чистил он вашу козлобородую, картавую свору до третьего колена, а надо бы стрелять до седьмого!
Да-с, однако многовато кандидатов получается. Что ж. Тут стоит довериться жребию – судьба, она не слукавит. И никому обидно не будет. Ведь уровень сволочиз… тьфу ты! – интеллигентности у вас у всех примерно одинаков…
Рассказчик от Бога Вячеслав Дёгтев
Вячеслав Дёгтев, так не любивший, когда его фамилию писали через «Е», он и сам был таким же ершистым и индивидуальным, как его «Ё» в русском алфавите.
Вячеслав Дёгтев возвращает нас в мир художественного вымысла, мир, честно говоря, подзабытый в конце XX века. Брошенные на произвол судьбы, в царство так называемой свободы, писатели в эпоху перестройки ринулись или в игровую эстетику постмодернизма, тем самым заведомо обрекая себя на вторичность и беспросветный тупик интеллектуализма, или в новую документалистику, описывая все, что видят вокруг себя. Тем более, что жизнь последнего десятилетия щедра на сюжеты… Но сюжеты прямой жизни тоже обрекают писателя на вторичность. Уже на вторичность документа…