Покупатель пенопласта

***

Сто лет не ел щи. Решил заняться. Обычно я режу курицу уже сварившуюся, а тут достал ещё сырую; часть мясо, сверху, уже сварилось, а часть была сырым – нежно-розовым. Мне вдруг представилась, что я режу собственную ляжку. Наверно, пора переходить в вегетарианство. Столько продуктов можно попробовать, если отказаться от привычного и освободить для них место на полке в холодильнике и голове. Одного риса несколько видов из разных стран.

P.S. Запасы белка можно пополнять, поглощая собственную сперму.

***

Бердяев мелко плавает; я взял и переставил на столе предметы, стоявшие до меня несколько иначе; пришёл Бердяев и стал, исходя из этого, предложенного мной положения вещей, строить свои теории; но о моем существовании он не знает и не знает, что до меня предметы стояли иначе, а значит – и выводы его относительно них не верны.

***

Сходил с сестрой в театр. Искусство призвано возвышать, выводить в другое измерение; современное искусство нивелирует разницу между книгой, телевизором, театром, офисом, – все везде одно, все скучное, суетное и мелкое.

***

Теперь я убеждён, что чтобы написать книжку нужно прочитать сто; цель оправдывает средства.

***

Лукавить от слова «лук», изогнутый, мышление – уже лукавство по сути своей. Лукавый – мыслящий витиевато.

***

Тапочкина-Пирогова любила комаров по тому же принципу, что и евреев; её привлекала непривлекательность тех и других: одни сосут кровь и другие это же делают (якобы). Одних не любят и других дюже многие не любят. Но союз свободы, равенства и братства чтоб укреплялся, наличие прав должно быть даже у комаров. Самый нелюбимый должен иметь права. Даже большие, чем любимый. Иногда она представляла себя в камере с комарами, которые высасывают её добела, а она жертвенно отдаётся им. Таким был бы её социальный ролик. «Это мой личный комариный холокост!»

***

Изрядно заволновались лучшие умы либеральной общественности и с облегчением вздохнули представители тёмной народной массы, когда этим утром по заголовкам СМИ появились тревожные сообщения о пропаже активистки партии «Фемен» Тапочкиной-пироговой.

Какие версии только не предлагались, но похищена Тапочкина была никем иным как Кабаном, членом группировки «БОМЖ», восходящей к допетровской московской Руси.

***

Глаза слепит тусклый свет, в уши орёт тупой голос какую-то чушь про ярмарку на ВДНХ, разница с лагерем только в том, что не может ещё подойти мент и переебать дубинкой по рукам со словами: «Убрал книжку, сука! Нарушаешь безопасность, читать запрещено!»

***

Как русский человек он не любил философию, нагромождение, рамки сжатые.

***

Я увидел девушку, чей вид потряс меня, она как будто всю ночь провела на улице, настолько измождённой и жалкой она казалась, съёжившаяся и забитая. Я так же обратил внимание на её обувь и детали одежды, они подтверждали мысль о долгих странствиях. Девушка-бродяжка прошла мимо меня, а я стал представлять себе, как выручу её ста рублями и прочие глупости. Было тяжело признаться себе в истинных мотивах своей заинтересованности, в том, как приятно наслаждаться беспомощностью и страданием чужого человека, проявлять к нему томное чувство сострадания и благородной жалости, льстящей твоему лицемерию.

***

Как оглушительно бьёт по мозгам голливудская фантазия.

***

Метро напоминает тараканьи бега. Где величие под стать самому метро, его сталинским фрескам? Суета, копошение одно. Где барская медлительность, ленность вместо холопской прыти и расторопности?

***

Второй еврейский центр? Пускай строят. Будет что громить.

***

Вот мы проходим мимо алкашей в метро, думая, что это нас не касается, а хуй там, очень даже касается: настрелянную мелочь они понесут на своих дрожащих хилых ногах в ближайший магазин у метро, в который вечером вы побежите за колбасой на ужин и в виде сдачи получите назад те самые перемусоленные их грязными потными пальцами монетки.

***

Иван Иваныч проснулся, трезвонил будильник, с одной стороны было чертвоски неприятно вылазить из-под нагретого одеяла, с другой – было радостно расставаться с беспокойным сном, где его кто-то догонял и на плечи Иван Иваныча неизбежно ложилась какая-то муторная тяжкая обязанность, суть которой он начал забывать тотчас, как стал просыпаться. Ужин переварился за ночь и вышел в унитаз без видимых препятствий; процессу умело способствовал Пелевишка, всегда услужливо лежащий для этих целей на полке. Позавтракал Иван Иваныч гречневой кашей, сосисками и круто зажаренным яйцом, слегка даже пригоревшим. Сосиски были новой марки, которую Иван Иваныч по достоинству оценил. «Буду покупать!» – решил он. Запил всё быстрорастворимым кофе с одноразовыми сливками и тремя ложками сахара. По телевизору все так улыбались, будто мы живём в стране развитого идиотизма, что Иван Иваныч без сожаления погасил голубой ящик.

На работу Иван иваныч поехал на метро, машина – это лишнее беспокойство, даже воду из-под крана в наше время нельзя лить в раковину беспокойно: с каждой вылитой каплей уплывают в никуда твои денежки, а это рождает новые поводы для беспокойства. Так что лучше уж на метро, хоть и мудаки бесправно обыскивают твои вещи у турникетов, и жирная тётка пихается локтями, жирная мразь.

На работе Иван Иваныч перебирал, ворошил и сымал пыльные папки бумаг и носился с ними от стола к шкафу и обратно, как старая канцелярская крыса. Собственно, союз «как» здесь не уместен: крысой канцелярии Иван Иваныч и являлся. Пообедал он в столовой борщом, на второе было пюре с курицей, и компот с булочкой – на третье, всё очень вкусно, только дорого.

По дороге с работы домой Иван Иваныч забрёл в магазин и купил колбасы, в виде сдачи ему дали горстку монет, среди которых был узнанный им испачканный в краске грязно жёлтый червонец; именно его он отдал утром привязавшемуся, перегородившему путь бродяге. Вот так происходит порочный денежный цикл в природе. Иван Иваныч задумался, пришёл домой и поужинал гречкой с сосисками и колбасой, которую поджарил для улучшения вкусовых качеств. Перед сном он смотрел информационно-политический канал на «Ютубе», где обсуждали «завязжую» политику Путина; потом он включил порно, ему нравилось старенькое ретро-порно с небритыми лобками и подмышками; поонанировал, размазал покрывалом сперму по простыни и удовлетворённо заснул.

***

Ты не подумай, что я, как Чернышнвский, просто это помогает находится в здравом уме.

***

Перестать относиться к литературе серьёзно.

***

Иван Иваныч очень любил евреев, до беспамятства, но не имел на то особого богатства; ведь евреев приходится время от времени (за ними надо ухаживать) прятать: то от погромов, то от очередного Холокоста; и надо быть очень богатым человеком, чтоб спрятать у себя дома достаточное количество евреев, достаточное для того, чтобы о тебе сказали потом сами евреи с благодарностью, выступили, написали бы в газете лет через 50; но какой там дом, когда ни дома, ни жён, ни хозяйства Иван Иваныч не имел, равзе что в огромных своих душевных карманах мог спрятать он в случае чего, парочку махоньких не заметных еврейчиков.

***

У меня нет верного убеждения, что дом – это то место, где тепло и можно укрыться от ненавистного общества, а при желании водить к себе потихоньку шлюх, справляя гаденькую свою нужду. А ведь мой условный дом именно это из себя и представляет. Когда-то в детстве у меня был с целой семьёй дом, где, как говорится, тебя любят и ждут, но и этот дом нельзя назвать истинным, хотя я бы в него вернулся при условии, что у меня заберут обратно знание, что получил я, наевшись адамовых яблок. Моя бабушка умерла и у меня нет сильного убеждения, что еду я на сорок дней ради неё, а не чтобы выпить с роднёй по случаю; что ей там от моего присутствия? Что мне от её нового дома, могилы с крестом, никак не напоминающих мне её? Что от того, что я там потопчусь? Не знаю, может быть, дом – это, подобная платоновской, мамина пещера, из которой я когда-то вылез - скользкий и красный комочек человеческого безобразия. Прости меня, бабушка, я был дураком.