Полдень Брамы

Я больше не верю ни во что и не жду, не хочу — если больше не будет его.

Ошибается слух, и глаза могут, верно, ослепнуть, и душа — оглупеть… но руки?

Их не обманешь чужим, тоже теплым, не тем…

(Ну, беги же, беги, ты, чужой, я не сделаю боли, только — прочь. Чтоб взамен — никого, никогда.)

Поутру захлебнусь.

Ты, единственный, знаешь ли ты, отчего ты — единственный?

Верно ведь, бог — он и в нем, и в другом. Стоит только лицо повернуть. Стоит только разбиться.

Себя по кусочкам собрав — но уже не себя! — можно жить. Без тебя, без мучительной жажды тебя, без последней тоски, что ничем не унять эту жажду.

И жить, и ходить, и желать…

Но то буду не я уже. Буду не я».

Какое-то время я колебался, сжигать или оставить ее рукопись. Стопка бумаги, испещренная непроглядным нервным почерком.

«Остров». Странная детская смесь психологии, фантастики и детектива.

Она здорово выложилась там, перед тем как уйти насовсем. Запечатлелась навек… Навек ли? Будет ли это кому-нибудь интересно, кроме меня?

Кто знает ее, кому нужна она, крохотная человеческая искорка, замкнутая на самой себе, промелькнувшая коротко и болезненно?

Сжечь… или перепечатать на машинке и засунуть в стол на потом, на когда-нибудь? Я знаю, она будет тревожить меня из ящика стола, из самого дальнего угла антресолей — присутствовать, звать, томить. Освобождение не будет полным.

Я совсем было решил сжечь. Но поймал себя на мстительном чувстве: словно хочу досадить ей этим за жестокий уход, за то, что ни капельку, ни самую малость не был ей нужен. Получай же! Пепел — вот что останется от твоих мыслей, твоей поэзии, твоей тоски…

Она очень жестокая, Марьям. Она добивает меня своей жестокостью даже оттуда.

Неужели ей трудно прийти ко мне, присниться, хотя бы раз? Она не приснилась ни разу. Она настолько презирает меня, таким я был для нее нулем, ничтожеством, что она ни разу не пришла ко мне после.

В первые дни и недели я еле сдерживал себя, чтобы не набрать телефонный номер и не спросить Сидорова, приходит ли она к нему. Пусть он посчитает меня совсем спятившим, пусть выматерит, лишь бы ответил. Как она выглядит? О чем говорит?.. Тогда я еще не крестился, но уже стал потихоньку догадываться, что не все кончается нашей нелепой земной жизнью, не все.

Не позвонил, пересилил себя. С Сидоровым, после того как он заявился ко мне на второй день с коньяком, пьяный, дикий, детский — мы больше ни разу не виделись.

Ребенок мой, нерожденный, непроявленный, маленькая Зойка — приходит ко мне, а эта смертельная гордячка — нет.

«Мне легче просто умереть, чем убивать твое дитя. И то, и это — будет смерть, но в первом случае — шутя и без мучительной борьбы я уведу его с собой… И обалдело — мир и ты — нам вслед качнете головой».

Единственный раз только пришло во сне письмо. И запомнилась из него первая, стихотворная, строчка: «Мы с тобой встретимся по дороге в рай, обязательно». Но я не уверен, что письмо было от Марьям. Вряд ли она смогла бы такое — длинное и ласковое. Наверно, от Зойки. Если только девчушка моя умеет писать.

Сжечь. Последнее осталось. Последние лохмотья старой кожи.

Сжечь и развеять по ветру.

Прошлое больше не будет отягощать мне хребет, и я… подпрыгну, как юноша? Хорошо бы.

Еще надо разучиться писать. Забыть, что это такое, и выписки из моих дневников и писем уничтожить тоже.

Потом сжечь всю старую одежду.

Потом облить керосином и запалить комнату, ибо стены ее насквозь пропитались энергиями одиночества, беспомощности и боли.

Потом сжечь этот город — столько я настрадался в нем, и от многих улиц, памятных сквериков и кафешек трясет и знобит до сих пор.

Потом сжечь… понятно что. Нашу многострадальную, абсурдную, бедную, несущую, по словам теософов, свет и избавление всей планете. Правда, она и без меня вот-вот вспыхнет.

Потом…

Потом наступит свобода, и крылья зашуршат за спиной и ушами, и простор, черный, пепельный простор побежит далеко внизу…

Огонь совсем загипнотизировал меня. Обворожил. Окружил своим полем. Поистине, есть какое-то мистическое родство с ним. Чуть не погладил его по загривку и от благодарности.

Чуть не остался возле него, на корточках, насовсем.

* * * * * * * *

Освободил антресоли от бумажного хлама, но кажется, они вновь скоро заполнятся — письмами Альбины и копиями моих ответов.

Но это — драгоценный и легкий груз, в отличие от прежнего!

Правда, письма ее — огромные, многостраничные — нельзя назвать безмятежными. Еще бы — при такой-то судьбе:

…Не светись! В этой жизни убогойСветят только фальшивые звезды.И на этой небесной дорогеТолько вышки, таможни, форпосты.Не светись! Перед жалкой звездоюТолько пища, соблазны, лазейки.Стань глубокою черной дырою,Чтоб тебя обегали ищейки…

«Очень трудно писать в состоянии „упадхи“, простите меня. В конце года, в ноябре, я всегда умираю, почти в прямом смысле, потом очень долго прихожу в себя. А однажды я сама не болела, но вместо меня умерли три моих любимых кошки. Говорят, кошки — искупители, они вместо нас отдают себя смерти. Два года назад погибла моя любимая кошка Манюка, с котятами в животе, это были ее первые котята. Я была в доме, вдруг раздался удар, вроде молния с громом ударила в дом, и это при полном солнечном дне. Что-то вроде молнии пронеслось мимо меня, какой-то энергетический поток. Я испугалась ужасно, выбежала во двор и увидела на камне распростертую Манюку. Это было ужасно, непередаваемо, я пыталась ее оживить, долго пыталась и видела, как умирают котята внутри нее — остывают. Я ясно видела, как этот энергетический удар взяла на себя моя Манюка… И еще у меня была собачка Альба, ее подбросили мне щенком, крошечную, беленькую. Господи, что это была за собачка! У нее были даже не человеческие, а сверхчеловеческие глаза. Она погибла через полгода, в мае. Я вдруг заболела, прямо свалилась на один день, а она прибегает со двора — и ко мне на кровать, сама не своя, что-то хочет сказать и не может. А глаза!.. Я ей сказала тогда: „Альбочка, скажи, кто ты? Ты ведь не собака“. Она поняла. Я говорю: „Я таких глаз ни у кого не видела. Кто ты?“ Она лукаво боднула меня и выскочила опять. И тут же девочки стучат в окно и кричат: „Вашу собачку машина сбила!“ Я еле поднялась, вышла, а она лежит в луже крови — ослепительно белая в ярко-алой крови. Я подняла ее и понесла. У нее еще была мысль в глазах, и тут же они угасли…»

Альбина зовет меня к себе. Хоть на неделю, хоть на месяц, хоть на год. Как мне захочется.

«…Правда, хочу вас предупредить, что дом у меня очень труден для проживания. Понимаете? Это полигон для выковывания терпения и воли, жилище аскета. Изнеженному человеку тут делать нечего. Зато воин тут бы был счастлив. Если вы не боитесь трудностей и если вдруг возникнет срочная необходимость куда-то ехать, то мой дом всегда с радостью примет вас. Право же, приезжайте!.. Я встретила Человека. Теперь бы не потерять. А если вам обязательно нужен повод для приезда, приезжайте, чтобы лучше узнать об учении Дона Хуана. Лучшего повода и быть не может! Клянусь вам, я расскажу об этом так, как никто. Много лет я читаю и изучаю эти книги и в какие-то аспекты учения, как мне кажется, проникла глубже, чем сам Кастанеда…»

Слов нет, как хочется мне откликнуться на ее зов. Даже цены на билет не отвращают, не расхолаживают. Но — страшно.

Не то страшит, что она может оказаться иной, чем в письмах. Этого я как раз не боюсь. Но вот моя персона — внушает мне серьезные опасения. Письма к ней я пишу своей лучшей частью — умной, высокой, доброй. Иные обдумываю по несколько дней. Приезжать же придется всему целиком.

Нет, я приеду, Альбина, обязательно приеду! Только позже. Подучусь еще в своей Школе (будь она благословенна), очищусь, организую своей внутренний хаос…