Поле Куликово

— Эй, братья, к нам! — крикнул, завидя новеньких, рослый кудрявый десятский. — Хотите, выберите себе ладушек вон в тех шатрах, кроме синего — то особый цветник, для воеводы, Олекса велел не трогать… А мы наших нашли. Вчера — рабыни, ныне княгини. Этих не обижать!

Боброк подошел ближе, резко спросил:

— Где сотский Олекса?

Воины разом подняли тяжелые головы. Свет костра блеснул на тусклом от пыли золоте княжеских доспехов, десятский снял руку с плеча девушки, встал во весь могучий рост, поклонился, качнувшись, но устоял. Другие тоже вскочили, довольно резво.

— Олекса Дмитрич вон в том большом шатре, — десятский указал пеструю юрту, перед которой горел небольшой костер. — Выпей с нами, государь. За победу нашу, Дмитрий Михалыч! Марьюшка, милка моя, налей золотой кубок нашему великому воеводе да погляди, пока он перед тобой, — ведь это же сам Боброк-Волынский!

К удивлению Хасана, Боброк принял большой кубок, чеканенный золотом, из рук миловидной, пугливо улыбающейся девушки, отпил глоток и вернул:

— Благодарствую, душа моя. Со свободой вас, красавицы. Вы, дружинники, сядьте и отдыхайте, коли ваш черед отдыхать. А выпили вы изрядно — будет! И оружие снимать я еще не велел вам.

Воины, трезвея на глазах, потянулись к мечам и броням. Боброк направился к большой юрте, не задерживаясь у костра, где кашеварили женщины под присмотром вооруженного отрока, откинул полог, и Хасан вслед за ним вступил в юрту. Множество свечей озаряло переливчатым светом ее просторные своды, обшитые изнутри шелками и атласом. Пол устилали толстые узорчатые ковры. Посередине, на горке пуховых подушек возлежал красавец Олекса. Он был в тонкой льняной сорочке, вышитой красными петухами, в алых суконных шароварах, заправленных в потертые сафьяновые, огромного размера сапоги с серебряными шпорами. В лице — легкая бледнота усталости, глаза сладко затуманены. На коленях Олексы устроились две молоденькие полуобнаженные женщины, третью он лениво тискал за обнаженную пышную грудь левой рукой, в правой держал высокий серебряный кубок. Женщина, посмеиваясь, перебирала его черную курчавую бородку, брала с блюда сладости и пыталась кормить из рук, но Олекса отрицательно мотал головой и поминутно прикладывался к кубку с вином.

Боброк, щурясь от света, остановился в ногах новоявленного Селадона, тот поднял глаза, рука с кубком дрогнула, вино плеснуло на подушку, другая рука его прикрыла голые груди полонянки, словно хотела скрыть грех от воеводиных глаз. Миг и другой Олекса завороженно смотрел в лицо князя, тряхнул курчавой головой, словно отгоняя наваждение, и вдруг оперся локтями, легко встал, держа кубок. Женщины отпрянули в углы.

— Княже!..

— Чего изволите, ваше султанское величество? — шрам на щеке воеводы побагровел, как свежая рана, синева глаз стала стальной, плеть в руке подрагивала.

Олекса моргнул, снова тряхнул кудрями и вдруг единым духом осушил огромный кубок, трахнул им о ковер, отвердел взглядом.

— Ух!.. Теперь казни, княже, коли заслужил!

Рука Боброка расслабилась, он крякнул и рассмеялся.

— Счастье твое — отчаянный ты, Олекса. И другое счастье — я, а не князь Владимир застал тебя в сем непотребном виде.

— Победа же, государь!

— Я што тебе велел?

— Все взять и ничего не трогать.

— А ты?

— Дак это… — Олекса потупился. — От них не убыло. Им же для удовольствия. Што они знали-то со старым мурзой?.. Вон там, в синем шатре, — девицы прямо цветики. Ихний казначей, старый мерин, самых молоденьких да красивых покупал. А на што? Говорят, приедет, заставит раздеться догола — танцуйте ему! Сам же присядет на корточки посередь юрты, высматривает да языком цокает. Вот ведь какой вражина, а?

Боброк с Хасаном расхохотались.

— Я их трогать не велел, девицы ж! Там и наши две были — тех отпустил, а полонянок тебе дарю, государь.

— Ты, однако, добиваешься плети, Олекса, — Боброк нахмурился. — Баб — в отдельные юрты, вино — вылить до капли. Стражу — усилить. Сейчас же пришлю дьяка — переписать все добро и полонянок. Сей курень объявляю общей добычей войска, как и Мамаев. К утру чтоб все было на колесах и во вьюках.

— Слушаю, государь.

— Проверю. Найду хоть одного из твоих в непотребном виде, сотским тебе не бывать.

Кинув короткий взгляд на забившихся в углы женщин, князь круто повернулся и вышел. В юртах затихли голоса, караульные были на месте, у большого костра суетились одни евнухи, прибирая ковры, скатерти и посуду.

— Победа разлагает войско, князь, — сухо заговорил Боброк по дороге к лошадям. — И рад бы дать им волю — пусть забудутся от кровавого дела, да как бы полк не погубить.

— Я знаю Орду, государь. Я считал тумены — Мамай все их бросил в битву. Орда бежит и теперь, дикие кочевники — тоже.

— Ты молод, князь, — покачал головой Боброк. — А я уж сед, и немало той седины от вражьего коварства нажито. И мы с тобой не знаем, где теперь союзнички Мамая, что замыслили. Пока не соединились с большой ратью, пиров не будет. И мы ведь не Орда. Наш человек, пока трезв, — золото, а подопьют, глядишь, начнут припоминать ордынские обиды — быть беде. До утра глаз не сомкну, службу проверять буду… Теперь показывай невесту…

XIII

Нестерпимо давило в бок тупым и жестким, черная бездна то сжималась, то разверзалась перед самым лицом, грозя бесследно проглотить Ваську Тупика, он срывался в нее, но неведомая сила выбрасывала его назад, туда, где тяжесть и боль, где дышать невозможно в сырой духоте земли, крови, человеческой и конской плоти. «Со святыми упоко-о-й…» — тянул вдали дребезжащий голос с гнусавинкой, Васька знал, что отпевают его по ошибке, хотел бы крикнуть, что великий грех отпевать живого человека, но где взять воздуха для крика? Что-то очень важное — важнее боли и страха, важнее самой жизни Васьки Тупика, по которой вдали справляют тризну, — не переставало мучить; оно, это важнейшее, было рядом, но Васька никак не мог припомнить… Далеко-далеко заржал конь, его ржание внезапно приблизилось, и кто-то, вроде бы за глухой стеной, отчетливо сказал:

— Ах, леший! Не дается и не уходит… А хорош, зверина!

— Видать, хозяин где-то тут, — ответил другой. — Ну-ка, я попробую…

Конь опять тревожно, пронзительно заржал, и Васька содрогнулся: Орлик! Он вспомнил все сразу. И тогда страшным усилием воли заставил себя удержаться на краю вновь открывшейся бездны, такой желанной и жуткой. «Государь!» — вот что мучило его. «Государь подо мной, спасать надо!» Он лежал грудью на спине великого князя, сталь оплечья врезалась ему в щеку, лицо стягивало липким, усыхающим, в бок упирался чей-то закостенелый локоть, сверху давили мертвые тела. Васька со стоном начал освобождать придавленную руку и скоро уперся одной ладонью в землю, пытаясь приподняться, вывернуться из-под тяжких трупов; черный мрак кинулся на него, и он вскрикнул.

— Эй, Петро! — позвали вдалеке. — Тут кто-то стонет, может, наш?

— Ну-ка, отвалим лошадь, — отозвался знакомый голос. — Вон татарин шевелится, возьмем — тож душа живая.

Снова заржал Орлик, пробудив Ваську, он застонал, и вдруг тяжесть отвалилась, свет ударил в лицо, ослепив.

— Мать моя! Да тут боярин ранетый, и другой под ним.

Сильные руки подняли Тупика, понесли куда-то.

— Жив, боярин? С победой тебя, брате!

Васька увидел бородатые лица ополченцев, проглотил соленую горечь, освобождая горло.

— Ребята! — и поразился слабости собственного голоса, но мужики услышали и наклонились. — Государь… там, подо мной был…

Ратники тотчас оставили его, кинувшись к разобранному завалу, подняли тяжелое тело Димитрия. Со всех сторон сбегались люди; подобрав полы и размахивая кадилом, семенил незнакомый Ваське попик. Тупик сел на окровавленной, прибитой траве, Димитрия положили рядом.

— Дышит, живой государь наш!

С князя сняли тяжелую броню, он застонал, шевельнул рукой, открыл мутные глаза. Сзади раздался громкий топот, — оставив оборванный повод в руках незадачливого ловца, к Тупику мчался Орлик, стеля по ветру пышную гриву. Стал рядом. Васька лишь тронул его наклоненную морду, следя за хлопотами попа над государем — ему смачивали лицо и грудь водой, пытались поить. Внезапно Димитрий отвел руку попа и сел, удивленно оглядываясь.