Полет на спине дракона

Казалось, теперь все его подданные живут, как хотят, и молятся, как хотят... Что ещё надо? Но...

Сначала Бату недооценил воспрянувшие тени, которые вдруг стали раздирать его разноплеменных соратников. Тех, которые казались такими едиными пред лицом старых врагов... Ведь и Бату, и его друг Мунке столько раз заявляли: «Все религии одинаково дороги нам, как пальцы на руке».

Но нет, не для того поддерживали Бату-хана здешние сунниты, чтобы нахальные язычники и зендики-еретики оскверняли смрадным дыханием их родные города.

И однажды началось.

Бату привык верить мусульманам и не ждать от них удара в спину, они были верными и хитроумными друзьями все эти годы. К тому же его мучила подагра, а всезнающего Боэмунда уже не было с ним... («Уже не было», — подумал Боэмунд сейчас, то ли оправдываясь перед собой, то ли жалея о своём уходе).

И Бату пропустил тот миг, когда его впечатлительный брат и наследник Берке перестал быть ему послушен, попал под влияние улемов Сарая и Булгара. Нет, улемы не могли бы склонить Берке к предательству брата, друга и господина: как всякий монгол, тот чурался предательства.

Но, однажды (сколько красноречия извели) поверив в Аллаха больше, чем в родных богов, Берке испугался. Это был простой страх загробной кары. Как монгольские дети боятся злых мангусов.

Ноги хана болели всё больше, и тех коротких промежутков, когда к нему возвращалась прежняя воля, было явно недостаточно, чтобы сдерживать Берке.

— Да, Бату убивал врагов, чтобы люди не жили в страхе. Берке же давил змей-врагов, как ребёнок сапогом ужа... — Оказывается Даритай думал о том же.

Боэмунд ещё раз пробежал глазами по пергаменту...

— Это что же получается? Как монгол, Берке боялся гнева Мизира за братоубийство, а как новоиспечённый магометанин — кары Аллаха за то, что колеблется расправиться с неверным?

Даритай как будто всхлипнул, но нет — это был смешок.

— Куда забавнее. Ты же знаешь, Бату своим братьям был словно отец. Вечно их утешал, мирил. Они же шагу без его совета ступить не могли. И Берке тоже. А ещё он им подолом сопли и слёзы утирал... как мать. Нет, смысл этого разговора, который подслушал мой соглядатай, вот какой: «Я должен тебя уничтожить... этого хочет Аллах, но не могу, боюсь... и стыдно. Утешь меня... придай мне силы тебя убить... Ведь ты всегда мне помогал». Слюнтяйство и глупость. Да, бедный Берке... С такими настроениями, с такими метаниями трудно совершить то, о чём жалуешься будущей жертве... — Даритай вздохнул, — и всё-таки Берке размазня. Решил — делай... Так нет — надо ещё и душу взлелеять....

— Но если не Берке, тогда кто?

— Боюсь, Даритай, мы этого никогда не узнаем...

Сколько врагов! Бату кричал в колыбели, а враги уже множились. Да что там — он дёргался в утробе, а они уже грифами парили над судьбой. А уж если совсем честно — его ещё не было, а они уже знали, что он появится, и обдумывали свои каверзы. Враги, да ещё какие — почётные, настоящие великаны из демонических сказаний. Друзья были — случайны... они могли и не появиться в нужное время на нужном холме. А враги были всегда.

Боэмунд вдруг замолчал и задумался. Даритай отхлебнул необычного вина, поморщился, робко попросил:

— Расскажи... О том, что было до меня... Когда же началась история его гибели?

— Согласно превратностям — ещё до рождения, — устало откликнулся гость. — Может быть, на том далёком курилтае (сколько их было с тех пор?). С тех трёх тайн, на которых, как на трёх столбах, держится эта странная история жизни.

— Трёх тайн?

— И той случайной встречи, благодаря которой Бату и родился. Уже тогда... вопреки задуманному Небом или людьми.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПОЗОРНАЯ КРОВЬ

Джучи. Великий Курилтай. 1206 год

Они ехали втроём стремя в стремя. Яркие, гладкие, безнадёжно юные. Косички, заботливо расчёсанные матерью, — сегодня это важное дело она не доверила никому, — упорно раскачивались вразнобой, как бы в насмешку над попыткой превратить братьев в нечто единое, хотя бы на это краткое время торжеств.

И всё-таки именно сегодня царевичи, как никогда, ощущали себя братьями. Они — главная драгоценность долгожданного торжества. Дети ТОГО, кто поднимется сегодня на стремительном войлоке к Высокому Небу заслуженной славы.

— Встряхнись. Быть кислым на празднике — удел кумыса — Угэдэй дёрнул приунывшего соседа за играющий бликами шёлковый рукав.

Джучи даже не обернулся, а только неопределённо хмыкнул.

Не прав Угэдэй — и вовсе он не кислый, просто задумчивый. Есть о чём задуматься. Разве мысли о Воле Неба, что дважды кидало их отца Темуджина в бездны унижения и вот... снова возносит, эти мысли не приличествуют ныне больше, чем благодушный восторг.

Эх, братишка, учить вздумал, а сам уподобляется тем, кто живёт, как трава. Для харачу [47] и большинства нухуров курилтай — просто праздник пуза и отдыха, повод побороться, посвататься, поскакать наперегонки. Чего же больше? Для отца, главного виновника торжеств, это — зрелые раздумья без улыбки. Голову дал бы Джучи, что эцегэ [48] не прыгает сейчас молодым джейранчиком, не оскорбляет суетой победу. Впрочем, сам эцегэ не стал бы благодарить Джучи за сопереживание. Осудил бы, подобно простодушному брату: что, мол, не радуешься.

47

Харачу — простолюдин.

48

Эцегэ — отец.

— Не стыди его. Бесполезно, — поддел Джагатай. — Радость за отца должна быть в крови. Уж коли нету её, так и не будет. Свою не вольёшь.

Этим намёком он, — конечно же умышленно, — растоптал остатки нужного настроения. Скулы Джучи вмиг обрели привычные, не по возрасту жёсткие очертания. Невидящий взгляд устремился вперёд. Там, на холме, проплешиной в бесконечной нарядной толпе, зияло место, на котором ВСЁ произойдёт. Суетливые нухуры (рабов-боголов до такого действа не допускали) возились с круглым белым войлоком. Оттого что ещё миг назад долгожданные приготовления так ублажали истерзанное сердце Джучи, ему стало особенно горько. «Умудрённый» Джучи тут же рассыпался на куски. Пелена детской обиды затянула его взгляд слезливой мутью.

Угэдэй сказал: «Гордость за отца должна быть в крови». Казалось бы, что тут такого? Но на самом деле это — намёк. Мол, чего ожидать радости за отца от того, кто ему — не сын. Вот что хотел в очередной раз выразить Джагатай.

Отец запретил касаться этой темы под страхам сурового наказания, запретил подзуживать Джучи. А тут — как бы безобидный намёк. Вывернулся, скользкий. И повеление отца не нарушил, и его, Джучи, сумел-таки поддеть. «Умён, проклятый мангус», — ещё успел подумать Джучи, прежде чем окончательно раскваситься.