Полет на спине дракона

Такое испытывали люди в юрте Гуюка...

Титул «великий» не прилагался просто к члену царского рода — тайджи. Только к ханам — чингисидам. Бату так стали называть после смерти Джучи, когда он получил в наследство часть его улуса. У Гуюка не было своих уделов: его отец Угэдэй был ещё жив. Это было одним из многочисленных поводов зависти к Бату. Подчинённые тем не менее называли Гуюка «великим», но это было не просто потакание его властолюбию.

Правила — как кого нужно называть — придумал и утвердил великий дед. А значит, всегда можно было вдоволь поиздеваться над подчинёнными, если настроение подходящее. Сейчас было как раз такое.

— Почему ты зовёшь меня «великим», Аучу? — Не то что царевич забыл про сообщение о посланце, как раз наоборот. Оно его удивило, и требовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями. Но Гуюк хотел показать, что его ничем не удивишь. К тому же приятно было понаблюдать, как несчастный заёрзал. — Знаешь ли ты, что этот титул мне не положено носить?

Вошедший задрожал сильнее: попробуй согласись, что не положено, попробуй скажи, что этого не знаешь, — оскорбишь Чингиса, Сына Бога.

— Ну? Отвечай?! — зазвенел Гуюк. Посетитель дрожал. — Отвечай... — Хан сменил тон: — Что за посол?! От кого? Сколько раз говорено — начинать нужно с главного? — По его нежному лицу вдруг скользнула хитрая улыбка.

— Из... из Резан, приехал коназ Олег, сын их коназа. Хочет говорить с джихангиром.

— Что ему надо? — Гуюк прекрасно понимал, что это тоже неизвестно простому слуге, но уж очень уморительно проступали на его лысине капли пота.

— Это... это он скажет только джихангиру, — с трудом выговорил посетитель, как свой смертный приговор.

— Ведите его сюда...

Посланец шустро пополз к выходу, привычно перекатился через порог.

Хорошо. Любого можно обвинить, что прикоснулся. Впрочем, чтобы перед высокородными расстилаться ниц — было тоже не по Ясе. Темуджин такого вообще не любил, но Гуюк постепенно приучал подчинённых общаться с ним на сартаульский лад: так ему больше нравилось.

Кто-то утверждал, что уважение подчинённых надо заслужить. Какая ерунда.

Уважение надо навязать. Люди верят в то, что им навязывают. Заставь людей ползать — и в их головах возникнет величественный образ того, кто заставил это делать. Через намозоленные колени и животы всё доходит быстрее, чем через мысли. Мысли ещё иметь нужно. А зачем они, например, харачу и боголам? Им же самим во вред.

Глупо приручать диких коней с помощью уговоров да поучений, так и с людьми. Слова, не подкреплённые страхом тела, вылетают из голов, не задерживаясь.

Выслушав Олега с непроницаемым лицом, тайджи отправил князя в гостевую юрту, а сам засуетился. Надо посоветоваться с аталиком Эльджидаем. Тот глупого не скажет — недаром обивал в своё время не только подножие нехитрого Темуджинова трона, но и пыль с его саврасого коня.

Гуюк и Эльджидай. Под Пронском. 1237 год

— Значит, с тобой говорить не хотел? Только с джихангиром?

— Ничего, разговорился. Он не посольство, он — предательство. Предлагает город, который ему не принадлежит! — Растерянность Гуюка ещё не успела отлепиться от его лица, и висела на нём как плохо подогнанная маска.

— Что просит взамен? — Ничего особо нового в услышанном не было, встречалось подобное в Хорезме... и в Китае бывало.

— В нужное время открытые ворота, а взамен...

— А взамен — жизнь и пощаду ему и его семье... — устало продолжил навязшее Эльджидай:

— Нет, не так... Пощаду городу, именно городу. Он, наверное, думает — мы пришли сюда за тысячи алданов [104] просто в гости. Впрочем, свежих лошадей, корм, воинов-добровольцев и всякое прочее обещает.

— Вот как... — И такое видел Эльджидай.

— Говорит, когда войско его отца пойдёт нам навстречу, поверенные из горожан откроют ворота, если часть туменов мы пошлём в это время туда. А люди... Что люди? Каждый в отдельности рад не умирать, сражаясь, а тихо жить. Он убедит оставшихся поступить по его воле. Узнав о взятии Рязани, войско главного коназа разбежится, поскольку будет, как голова без шеи.

104

Алдан (алда) — маховая сажень (около 1,76 м).

— Да ну, так и разбежится, рассказывал ястреб селезню. — Как приятно обличать своего ближнего в коварстве, чувствуешь себя очень мудрым. Но похоже, так и есть, действительно разбежится.

— Землепашцы и охотники не любят нукеров Гюрги, так он говорит. А уж тех переловить — дело нетрудное. — Гуюка стал раздражать покровительственный тон Эльджидая.

— Так за чем же дело стало? Обещай ему пощаду города, пусть ворота откроют, а там посмотрим.

Гуюк недовольно вскинул брови:

— Кабы так, не стал бы тебя тормошить. Этот упрямец сказал, что пошлёт своего человека с тайным словом, чтоб его люди в назначенный час ворота открыли, только при одном условии. Если джихангир — именно джихангир, и никто другой, — торжественно поклянётся пред лицом Мизира и в присутствии ближних нойонов пощадить город.

— Вот как? Этот коназ знает про Мизира?

— Невероятно, но знает, — подтвердил Гуюк.

— Не такие они тут дикие, как о них говорят, — удивился Эльджидай, — у этого коназа голова не хурутом набита. Если после такой клятвы джихангир разорит Рязань, всё войско будет знать, что он клятвопреступник. Навлекать гнев богов в чужих нутугах, в самом начале похода, — Эльджидай на миг задумался, — нет, он не решится на такое. Вот что, тайджи, выхода нет. Придётся отправить этого хитреца к Бату.

— Ну уж нет, — нахмурился Гуюк, — это Бату нужны «габалыки» — ему тут править. А моим воинам нужна добыча, я не допущу добровольной сдачи города. Передушим хитрецов за дерзость и за предательство коназа Гюрги. Такова моя воля. Этот Олег предлагает открыть ворота врагу — нам, — в то время как его отец хочет мужественно сражаться.

— Не по закону это, убивать послов. Такое без джихангира не решают, — нахмурился Эльджидай.

— Какой он посол — самозванец. Всё по закону, по примеру великого деда. Когда люди Джамухи связали своего повелителя и привели к Темуджину, тот их не вознаградил, а казнил. И сказал при этом: «Пощадивший предателя предан будет». — В глазах Гуюка вспыхнуло злорадство, и он возвысил голос: — Эй, кешиктенов сюда!

Гневаш. До 1237 года

Слушая проповеди в деревенской церквушке, Гневаш не понимал, как можно утешаться, а не терять последнюю надежду от поучения: «Кесареву — кесарево, а Богу — Богово».

Его искания начались издалека. Во-первых, не очень ясно, кто такой «кесарь». Местный попик тоже не знал толком, а спрашивать — себе дороже. Отец Никодим любые вопросы воспринимал как недовольство своей проповедью, дулся и дрался палкой. Хозяин же Гневаша был убеждён, что так красиво, «по-праведному» называют косаря. В вечных спорах из-за сенокосов он потрясал кулачищами и орал: «Сказано в Писании: ежели не будет косарю кесарево, то не будет и Богу Богово». За это обделённые участками соседи кляли его «в три отца, три сына и три духа», чтобы загребущие руки отсохли.