Полет на спине дракона
Шрифт:
Уцелевшим черниговским дружинникам и гридням Коловрата предложили присоединиться к войску. Долго растолковывали им толмачи: да, их не будут использовать против Рязани и Чернигова, а после похода — воля, кто желает — выслуга. Если, конечно, поклянутся не воевать на стороне его врагов.
Полторы сотни дружинников изъявили покорность. Плохо ли? Воевать с суздальцами не противно, не скользко. Зуб на них давно клыком торчит. Это был, слава Небу, привычный для здешних людей договор, Бату же очень важно показать: в их жизни всё остаётся прежним — с переходом в подданство к новому правителю рабства не станет больше.
В случае отказа —
Не так чтоб много, но были среди гридней и те, кто выбрал смерть. Когда их тела сползли в снег, джихангир сглотнул появившийся в горле ком и пожалел о своей невольной твёрдости. Но хан уже знал: он не столь силён, чтоб разглаживать шрамы на лице превратности, бередить опасным милосердием и не Темуджиновы вовсе, а в души вросшие корнями неписаные законы.
Зато простых «ратоборцев», тех, кто явно не относился к числу дружинников, Бату распорядился оделить деревянными пайдзами (низшая из разновидностей пайдз, которая спасала от грабежа) и отпустить «ради мужества их».
Это тоже справедливо. Для дружины война не подвиг, а способ дышать — там люди особого склада. Для простых же, необученных сабанчи нет ничего тяжелее ратной страды. Вот для них-то как раз воевать — истинное мужество.
Что кроту хорошо — горностаю смерть. И всё же — не много отловишь случаев, когда можно (щадя врагов, не истребляя) опереться на Ясу.
Среди отпущенных на свободу были священники, юродивые, женщины. В том числе Прокуда, Боэмунд (понятно почему) и знахарка Бичиха.
Боэмунд и Даритай. 1256 год
— Да, Даритай, этого я не рассказывал никому. Появление Прокуды в моей жизни стало тем островком, где я был — только для себя. Кем она была? Она просто была — при мне, как послушница веры — в меня.
— Но ведь ты... — Даритай смутился, вопрос повис но кончике языка.
— Что, не знаешь, как спросить? — Боэмунд грустно улыбнулся. — Белые евнухи в гаремах ублажают наложниц, они — могут. Это ты хотел знать?
— И у вас с Прокудой... неужели?
На сей раз Боэмунд улыбнулся лукаво:
— Никогда ничего такого... Она смотрела на меня как на Бога. У неё вообще был этот дар отдаваться. Да нет же, охальник. Душой без остатка. Сначала Евпатию, потом — мне. Вот это бескорыстное служение, похоже, значило для неё больше, чем сплетение тел. В своём простодушии она и не знала, похоже, чем отличаются «белые» евнухи от «чёрных».
— И что же тогда? Что тебе мешало?
Боэмунд задумался. Мастер словесной вязи, он впервые не находил нужных слов.
— Знаешь, друг, с некоторых пор я просыпался, и в груди всходило маленькое наглое солнце. Каждое утро и на весь день, что бы я ни делал. И она была — рядом. Я даже не знал, что так бывает. Та самая благодать? Победа духа над плотью, о которой мечтают монахи? Она мне как-то сказала: у тебя сияние в глазах, да-да, это нахальные лучи изнутри — пробились. Я, ненавидевший монахов и всё, что с ними связано, сидел на облаке, свесив ножки... И... боялся спугнуть ту тёплую волну, что накатывала и медленно отползала назад.
Мне было — достаточно... Не странно ли?— Её возвышенный образ... — лицо Даритая стало недоумённо-туповатым.
— Да нет же, глупый, — рассмеялся Боэмунд, — очень даже возниженный: тело, изгибы, она, не стесняясь, ходила нагой. Я именно вожделел, но плавно. Как будто бы одно соитие растянулось на всю мою жизнь... Без перепадов на равнодушие. Поверь — мне было достаточно.
— А ей? — вдруг зашёл Даритай с неожиданной стороны.
— Ну как же я мог такое проверить, не рискнув погасить моё маленькое наглое солнце? Скажешь тоже, — вдруг рассердился Боэмунд. — Всё-таки моё увечье приносило в наши отношения привкус долга и бережности с её стороны, и это лежало меж нами, как серый змей.
— Этот змей благодати — мешал? — насупился Даритай.
— Нет, глупый. Он её охранял от нас обоих. Что с тобой, да ты дрожишь?
— А знаешь, что-то подобное было и в моей жизни. Всё по-другому, но всё — точно так же.
Даритай. До 1237 года
Если определять, к какому народу принадлежишь, по тому месту, где родился, то Даритай был китайцем. Джурджени пригнали его мать на рисовые поля Шаньдуна ещё тогда, когда её живот не был заметен. Потом, когда Даритай стал уже что-то соображать, мать каждый день исступлённо твердила одно и то же... Ей было важно внушить сыну, что уже носила его раньше, ещё до того, как ею походя полакомился один из джурдженьских людоловов.
Мать хотела рассказать ему это как можно скорее — пока она не умрёт — на плантациях долго не жили. Кто знает, может быть, именно эта навязчивая потребность — рассказать — позволила ей продержаться несколько лет — дожить до долгожданного мига, когда он подрос, когда ему исполнилось пять трав... Но травы здесь не отсчитывали срок жизни, они были вечные, одинаковые, твёрдые и мокрые. За временем в Шаньдуне следили не травы, а загадочные разноцветные животные, которых никто никогда не видел.
Так и получилось, что первым осознанно понятым для Даритая стало то, о чём дети обычно узнают в последнюю очередь. Знание о том, откуда они, дети, берутся.
Уверившись, что до сына наконец «дошло» ГЛАВНОЕ, его мать очень быстро сникла... Кто-то из больших сказал: «Истаяла». Даритай же никогда не видел снега, и это слово ничего для него не значило.
Он вырос среди побоев и смертей, не зная, что в жизни бывает что-то ещё. Однако его самого настолько не удостаивали внимания, что даже не били.
Не бить — это был верх безразличия, даже обидно. Поначалу Даритай удивлялся: почему все вокруг такие грустные? Воистину именно знания порой мешают нам быть счастливыми, а детство окрашивает в разноцветные краски всё, что угодно.
Даритай многому научился именно из-за того, что не знал ничего другого в жизни, в том числе — брезгливости.
Каждый вечер надсмотрщики забирали из тростникового барака одного из взрослых. «Угостить лапшой из палок» — так они это называли. Смысл загадочного слова — «лапша»— мальчик узнал гораздо позднее, совсем в другом месте, и очень смеялся.