Полёт шмеля

Муж сестры сказал то, в чем Лёнчик боялся и не хотел признаться самому себе. Как, видимо, и сестра. Они с нею взглянули друг на друга — и оба все друг про друга поняли.

— Давайте, пожалуй, отправляйтесь к себе, — сказал Лёнчик сестре с мужем. — Пока доедете… скоро дело к ночи.

Он чувствовал облегчение от принятого негласно решения. Потому что оно позволяло ему сразу после похорон возвратиться в Юрмалу, не задерживаясь ни на день. Он улетел на похороны, ни о чем не известив жену, оставив дочь на попечении Кости и жены Тараскина, но что из них были за няньки?

Дверь за сестрой с мужем закрылась. Лёнчик вернулся в коридор, постоял там — и прошел в комнату, которая последние годы служила родителям спальней. Платяной шкаф, стол, два ободранных от времени венских стула, две стоящие рядом панцирные кровати с никелированными спинками — Боже, он увидел это только сейчас, как скудна была обстановка комнаты! Мать после смерти отца три года назад почему-то не убрала его кровать, так и спала рядом с пустой — почему? Сейчас это выглядело не как нежелание расставаться с прежней жизнью, а как постоянная готовность к той, другой жизни, в которую, опередив ее, ушел ее муж, отец ее детей.

Мистическое чувство присутствия отца с матерью рядом прошевелило Лёнчику волосы на голове, и он поспешно оставил комнату, плотно закрыв за собой дверь, вновь оказавшись в коридоре. Отсюда, из своего центра, пустая квартира ощущалась большой, просторной и оттого неуютной. В пору, когда жил здесь, она не казалась ни большой, ни маленькой, ни тесной, она вообще не была квартирой, она была домом, понятие размеров к которому было неприложимо.

Брат появился, когда окна подступающей ночью все гуще заливались лиловым. В квартиру вместе с ним втекло оглушительное водочное облако.

— О, ты один! — воскликнул брат, словно из-за того, что с Лёнчиком тут были сестра с мужем, он и отсутствовал. Они прошли на кухню, где до того Лёнчик пил чай из большой отцовской чашки, и брат тяжело плюхнулся на табурет у стола. — Проводим мамочку завтра, — сказал он. Из глаз у него потекли слезы, он сложил руки перед собой на столе и уткнулся в них лицом. — Проводим! Проводим! — глухо вырывалось из него.

Лёнчик по прилете видел его лишь мельком — брат впустил в квартиру, дал ключи от двери и ушел заливать где-то с друзьями утрату водкой. Он уже несколько раз лежал в ЛТП — лечебно-трудовом профилактории для алкоголиков, — университета, в котором учился на химическом факультете, так и не закончил, работал на каких-то случайных работах, нигде не задерживаясь надолго, с женой давно не жил, содержали его мать с отцом на свои пенсии, после смерти отца пенсия осталась одна. Сейчас он опять был без работы и, как ни коротка была их встреча утром, уже успел занять у Лёнчика денег.

— Может быть, выпьешь чаю? — проговорил Лёнчик, изводясь от идиотизма своего положения: сидеть и созерцать плачущего брата.

Стоны, вырывавшиеся из брата, оборвались, какое-то время он продолжал лежать на руках, потом медленно поднял голову.

— Что мне чай, — сказал он со страдающе. — Что такое чай?

— А водка? Что, самое то? — не удержался Лёнчик.

— Водка-то? — переспросил брат. — Водка — о! Выпил — и полетела душа в рай.

— А на утро после рая — похмелье. Ад так ад.

— О-о!.. — брат помахал перед собой указательным пальцем. — На этот ад есть опохмелочка. Хлоп стопарик — и где он, тот ад? Снова ангелы поют.

— Не против, я возьму? — чтобы уйти от возникшей по его вине водочной темы, показал Лёнчик на чашку, из которой пил. — Как память о папе.

— Да и еще чего возьми. — Брат покрутил головой в поисках вещи, которая могла бы быть памятью. — У меня здесь, — повел он рукой вокруг, — вон какое наследство. Хаза двухкомнатная. Что мне с ней делать?

— Как что делать? Жить. Живи.

Брат отрицательно помахал руками.

— На фиг мне одному столько метров? Был бы капитализм, частная собственность, эту загнал, однокомнатную купил, а на разницу бы!..

Он недоговорил, он просто не знал, что бы он на разницу, но такая мечтательность прозвучала в его голосе — словно бы он на эту разницу спутешествовал на Луну и вернулся обратно, отягощенный впечатлениями, каких на Земле нет ни у кого.

Стук молотка, вгоняющего гвозди в крышку гроба, раздался, казалось, оттуда, словно бы из-за некой стенки, невидимо разделяющей мир этот и мир тот. Лёнчик посмотрел на сестру — сестра плакала, муж поддерживал ее под руку. Лёнчик посмотрел на брата. У брата по щекам тоже текли слезы. Он с утра принял граммушку, и ангелы, должно быть, летали вокруг него стаями. У самого Лёнчика в глазах даже не защипало. Он знал, что слез у него не будет. Они у него были только на первых его похоронах — бабушки. После Веты этот родник пересох.

И потом, когда могильщики стали засыпать могилу, он стоял, глядя, как они шуруют лопатами, и думал лишь о том, какая удача, что удалось похоронить мать рядом с отцом. Три года назад, на другой день после похорон отца, они с братом вкопали около могилы отца, на некотором расстоянии от нее, скамейку — чтобы место не заняли, и вот мать с отцом теперь снова были вместе.

Поминки сестра заказала в столовой неподалеку от кладбища.

Брат после поминок, захватив пару нераспечатанных бутылок водки, прямо от столовой отправился к друзьям слушать хоры ангелов. Лёнчик сел следом за сестрой в задрипанный «москвичок» зятя — ехать к ним и провести вечер в их доме. Но когда машина уже подъезжала к границе поселка, он неожиданно почувствовал, что вчерашнего общения достаточно и ему сейчас требуется другое. Ему нужно было пройтись по местам своего детства. Вдохнуть их воздух, освежить в памяти их образ, оживить голоса прошлого — и навсегда повернуться к ним спиной.

— Останови-ка, — попросил он зятя.

Зять подрулил к бордюру, и Лёнчик известил их с сестрой о своем решении.

— Что, вот и все, и больше не увидимся? — расстроилась сестра.

— Это ты неправильно делаешь, — осудил его зять.

Но Лёнчик знал, что правильно. Самолет у него был завтра рано утром, и единственная возможность пройтись по поселку была только сейчас.

Что идет мимо дома-пилы, Лёнчик сообразил, лишь пройдя его почти до конца. Он остановился, окинул его взглядом — дом был отремонтирован, заново оштукатурен, сверкали цинком свежие водосточные трубы. Лёнчик стоял, смотрел, ожидая, что в груди защемит, колыхнется какое-то живое чувство, но нет, ничего в груди не колыхнулось. Вика, Жанна — удивительно, ему даже потребовалось некоторое усилие, чтобы их имена прозвучали в нем. Не было в груди ни горечи, ни желания возмездия, ни вины — ничего. Все умерло, лежало в земле, истлело в прах — было и нет.

* * *

— Они на море, — ответила дежурная администратор на стойке, когда Лёнчик ворвался в стеклянную дверь Дома творчества.

— Как на море? Вы не ошиблись? — не поверил Лёнчик. — С кем она там?

— С этим вашим, как его… — фамилия Пенязь латышке почему-то не давалась. — С Константином. Прошли полчаса назад.

— Похраните пока! — передал Лёнчик администратору сумку, с которой летал, и бросился назад к стеклянным дверям. На море! И еще додумаются купаться! Дни тут в Юрмале стояли достаточно теплые, но ночью было прохладно, вода никак не могла прогреться, и, как дочь ни просила, он ее пока ни разу еще не пускал в море.

Дочь увидела его, только он сбежал по лестнице на пляж, и, буксуя в песке, бросилась навстречу:

— Папа! Папа! Вернулся!

— Вернулся! Вернулся! — принял ее на руки, прижал к себе Лёнчик. — Летел стремглой.

Это дочь еще раньше, путая «стрелой» и «стремглав», образовала из них новое слово, и с тех пор в разговорах с ней ему нравилось при случае употребить его.

— «Стремглав», папа, — тотчас поправила его дочь. — Стремглав!

Она освоила это слово, научилась отличать его от «стрелы», и напоминание о времени, когда была, маленькой, было ей неприятно.