Полет сокола (В поисках древних кладов) (Другой перевод)

Зуга застыл на пороге, с удивлением разглядывая коллекцию самых разных предметов, которые висели на стенах, стропилах, валялись грудами на столах и стульях. Там были книги, тысячи книг, в матерчатых и кожаных переплетах, брошюры и журналы, атласы и энциклопедии. Всевозможное оружие: зулусские ассегаи, щиты матабеле, луки бушменов с колчанами отравленных стрел, ну и, конечно, ружья — десятки ружей на стойках и просто прислоненных к стене. Охотничьи трофеи: великолепная шкура зебры, украшенная зигзагообразными полосами, бурая косматая львиная грива, изящные кривые рога черной антилопы, клыки гиппопотамов и бородавочников, желтые изогнутые слоновые бивни толщиной с женское бедро и высотой в человеческий рост. Камни, груды камней, сверкающие и искрящиеся, щетки пурпурных и зеленых кристаллов, друзы с металлическими вкраплениями, самородная медь краснее золота, лохматые пряди асбеста… Все это было свалено как попало и покрыто пылью.

В комнате пахло сырыми шкурами, псиной, крепкой брагой и скипидаром. В углу стояло множество деревянных рам с натянутыми холстами, некоторые были установлены на мольбертах, с набросками углем или яркими масляными красками, а несколько готовых картин висело на стенах. Зуга подошел к ним и стал рассматривать, а старик тем временем достал пару стаканов, сдул с них пыль и протер полой рубашки.

— Ну и как мои львы? — спросил он, когда гость остановился у огромного полотна под названием «Охота на льва у реки Гарьеп, февраль 1846 года».

Зуга почел за лучшее ограничиться одобрительным мычанием. Он и сам пробовал рисовать, хоть и по-дилетантски, однако полагал, что долг живописца состоит прежде всего в точном воспроизведении натуры, меж тем как здесь все дышало безудержным, чуть ли не детским примитивизмом. Пестрые пронзительные краски не претендовали на реализм, о перспективе не было и речи. Фигура всадника с развевающейся бородой на заднем плане возвышалась над львиным прайдом, изображенным спереди. Зуга уже знал, что все не так просто. Картрайт, к примеру, заплатил за один из причудливых пейзажей Харкнесса целых десять гиней. Художнику каким-то образом удалось войти в моду среди местной элиты.

— Говорят, мои львы больше смахивают на английских овчарок, — фыркнул Харкнесс. — А вы что думаете, Баллантайн?

— Ну, пожалуй… — начал Зуга, но, вовремя заметив злобную гримасу старика, быстро поправился: — Разве что на самых свирепых овчарок.

Харкнесс громко расхохотался.

— Ей-богу, из тебя выйдет толк!

Продолжая посмеиваться, он разлил по стаканам «Кейп смоук», бренди местного производства — темно-коричневое пойло устрашающей крепости, — и протянул стакан гостю.

— Люблю тех, кто говорит то, что думает. К дьяволу всех лицемеров! — Он поднял стакан. — Особенно лицемерных попов, которым в душе насрать и на Бога, и на истину, и на своих товарищей.

Майор смутно подозревал, кто имеется в виду, но не подал виду.

— К дьяволу! — согласился он и выпучил глаза, с усилием проглотив огненный напиток. — Х-хорошо.

Харкнесс, крякнув, вытер большим пальцем серебристые усы.

— Ну так чем обязан?

— Я хочу найти отца и подумал, что вы подскажете, где искать.

— Найти? — прогремел старик. — Да нам всем Бога благодарить надо, что он сгинул, и ежедневно молиться, чтобы там и оставался!

— Понимаю ваши чувства, сэр, — кивнул Зуга. — Я читал книгу об экспедиции на Замбези.

В той злополучной авантюре Харкнесс сопровождал Фуллера Баллантайна в качестве помощника, управляющего и художника. С самого начала путешествие оказалось омрачено склоками, в результате чего Фуллер уволил Харкнесса якобы за кражу припасов и продажу их на сторону, а также обвинил его в неумении рисовать, в манкировании своими обязанностями ради охоты за слоновой костью и полном незнании местности, маршрута и обычаев местных племен. Все это он в красках изложил в отчете об экспедиции, фактически перекладывая вину за ее провал на искалеченные плечи Харкнесса.

Одно упоминание о скандальной книге заставило побагроветь обожженное солнцем лицо старика. Белоснежные бакенбарды яростно задергались.

— Я в первый раз переправился через Лимпопо в тот год, когда Фуллер Баллантайн еще только родился! К озеру Нгами он шел по моей карте… — Осекшись, Харкнесс махнул рукой: — С тем же успехом можно доказывать что-то бабуинам, которые тявкают на холмах. — Он посмотрел Зуге в глаза: — Что ты вообще знаешь об отце? Ты часто видел его с тех пор, как он отправил вас в Англию? Разговаривал с ним?

— Он приезжал один раз…

— И сколько пробыл с вами?

— Несколько месяцев… но он большей частью творил в кабинете дяди Уильяма или ездил с лекциями в Лондон, Оксфорд, Бирмингем…

— Однако успел внушить тебе горячую сыновнюю любовь и чувство долга. Ты перед ним благоговеешь.

Зуга покачал головой:

— Я его ненавижу. Еле дождался, пока он уедет.

Харкнесс молча поднял брови. Майор опрокинул в рот последние капли из стакана и продолжал:

— Я никому раньше не говорил. — Казалось, он сам удивлялся своей внезапной искренности. — Даже себе не признавался… и все же ненавидел — за то, что он сделал с нами, со мной и с сестрой, но особенно с матерью.

Харкнесс взял у него из рук стакан, наполнил и вернул. Потом тихо заговорил:

— Я тоже скажу тебе кое-что, о чем раньше помалкивал. Я повстречал твою мать в Курумане — Боже мой, как давно это было! — ей едва исполнилось семнадцать, а мне сорок. Такая хорошенькая… скромная, и в то же время полная жизни, какой-то особенной радости. Я сделал ей предложение — единственной женщине за всю свою жизнь… — Он прервался и отвернулся к картине со львами. — Проклятые овчарки!.. Так зачем ты ищешь отца? Зачем приехал в Африку?

— Причины две, — ответил Зуга, — и обе веские. Я хочу сделать себе имя и сколотить состояние.

Харкнесс резко повернулся к собеседнику:

— Черт возьми, ты и впрямь умеешь брать быка за рога. — В голосе старика прозвучало уважение. — Какими же средствами ты собираешься достичь столь благородных целей?

Зуга вкратце объяснил, упомянув о поддержке со стороны газеты и Общества борьбы с работорговлей.

— Ну что ж, тут найдется чем поживиться, — заметил Харкнесс. — Этот промысел все еще процветает на побережье, что бы ни говорили там в Лондоне.

— Кроме того, я представляю интересы Лондонской Богоугодной компании по торговле с Африкой, — продолжал майор, — но располагаю также и собственными товарами для продажи и пятью тысячами патронов к «шарпсу».

Харкнесс пересек полутемную комнату и остановился у дальней стены, где стоял гигантский слоновий бивень. Старый и источенный, он почти не сужался к концу, затупившемуся от долгого употребления. Лишь примерно треть его у основания, где бивень был погружен в челюсть, сохранила гладкость и желтый маслянистый цвет, остальная поверхность за шестьдесят лет битв и добывания пищи потемнела от растительных соков и покрылась глубокими шрамами.