Полигон призрак

Майор закрыл на замок свое жилище и зашел в комнату, где после обеда отдыхала его группа. Почти все дремали, и только капитан Андронов сидел перед шахматной доской с расставленными фигурами и решал какую-то шахматную задачу.

— Прошу всех офицеров подойти к столу, — громко сказал Коготь.

Он сел рядом с Андроновым и, глянув на шахматную доску, нашел решение задачи, над которой вот уже более часа бился капитан.

Когда все офицеры СМЕРШа расселись за столом, майор объявил:

— Нами получена телеграмма на имя Федора Макарова. Так вот, не позднее восемнадцатого июня он должен встретить в квадрате девять немецкую диверсионную группу.

— Снова завертелось, — подняв голову от шахматной доски, выдохнул капитан.

— Да, завертелось, Степан Иванович. Для того мы сюда и приехали, чтобы Абвер не забывал к нам дорогу.

— Выходит, что мы должны их встретить через три дня, — задумчиво произнес Самойлов.

— Правильно мыслишь, лейтенант.

— А сколько, товарищ майор, нам топать до девятого квадрата? — спросил Егоров.

— Около сотни километров: пятьдесят до озера и столько же от него. Там должно быть какое-то старинное кладбище, судя по карте, — сообщил Коготь.

— Сто километров? — присвистнул Абазов. — В полной боевой, по тайге… Прилично.

— Выдвинемся сегодня, часиков в восемь вечера, — сказал майор.

— Что-нибудь известно о численности врага? — спросил Андронов.

Коготь покачал головой:

— К сожалению, ничего. Об этом мы узнаем только тогда, когда прибудем на место. Но обычно, как показывает практика, в диверсионную группу входит максимум двадцать человек. Да и то это уже предел. Это аксиома — большому отряду гораздо труднее перемещаться в глубоком тылу противника, чем меньшему по численности. Увеличивается риск быть обнаруженными. Но чего гадать? Придем на место, и все увидим, — усмехнулся Коготь и добавил: — Готовьтесь к выходу основательно.

— Как всегда, товарищ майор, — улыбнулся Егоров.

Майор вышел из комнаты и направился в кабинет начальника полигона, где изложил полковнику Веригину свои требования: запас еды на неделю, пулеметы, рации и многое другое.

Внимательно выслушав и сделав пометки в своем блокноте, начальник полигона кивнул:

— Сделаем, Владимир Николаевич.

Коготь встал:

— Пойду я немного отдохну, путь предстоит неблизкий.

— Понимаю, майор.

Коготь вернулся к себе и лег на кровать. Он повернулся на бок и незаметно для себя уснул. Разбудил его стук в дверь. Майор сел на кровати, растирая ладонями глаза.

— Войдите, — придя, наконец, в себя, произнес Коготь.

Дверь открылась, и на пороге появился Андронов.

— Похоже, я разбудил вас, товарищ майор? — взглянув на Когтя, сказал он.

— Все нормально, Степан Иванович, я и не собирался спать, так, немного вздремнул.

Андронов подошел к столу и сел на табурет.

— Поговорить мне надо с вами, Владимир Николаевич, — замялся капитан, — причем дело личного характера, но очень важное для меня.

— Бывает, — Коготь обулся, встал, прошел к своему «хозяйскому» месту за столом и сел. — Что у тебя случилось, Степан Иванович?

— Да пока, собственно, ничего. Понимаете, товарищ майор, что-то смутное и необъяснимое меня тревожит.

— А поконкретнее можешь сказать? — Коготь подался немного вперед, облокотившись руками о стол.

— Поконкретнее… Вы знаете, у меня ведь очень развита интуиция. Мы уже говорили с вами об этом. Чувствую я, что дело предстоит очень непростое. Те два раза было на душе намного спокойнее, а сейчас прямо какая-то буря поднялась.

— Попробуй отвлечься чем-нибудь, например пой песни какие-нибудь любимые, вспоминай что-нибудь хорошее, радостное, — посоветовал Коготь.

— Да вы, товарищ майор, наверное подумали, что я струхнул, — прямо сказал капитан.

— Да что ты, Степан Иванович, даже мысли такой у меня не было.

— Я в Сталинграде много раз должен был погибнуть, — крутнул головой Андронов. — Снайпер немецкий в меня стрелял, пуля задела голову, но только кожу содрала с черепа. Снаряд рядом разорвался, мне хоть бы что. Нет, сказать, что я не боюсь смерти, — это бравада. Так говорят только болтуны, которые никогда не бывали в серьезных переделках. Страх есть, но он настолько притупился, что я его почти и не чувствую, — разоткровенничался Андронов. — Речь о другом.

— О чем же, Степан Иванович? — спросил Коготь.

— Как я уже сказал, чувствует моя душа, что еще та будет передряга. Ну а на войне, не вам мне объяснять, может случиться всякое. Пуле ведь все равно. Так вот, Владимир Николаевич, если меня убьют, я хочу попросить вас об одной услуге, как говорится, не в службу, а в дружбу.

— Брось, Степан Иванович, чушь пороть, — оборвал капитана Коготь, — и раньше времени себя хоронить. Надеюсь, в группе ты ничего подобного никому не говорил?

— Обижаете, товарищ майор, я еще не выжил из ума, чтобы парней зазря пугать. Просто вы самый опытный, умный среди них, к тому же женатый. Вы поймете. Есть у меня одна история личная, вы уж наберитесь терпения, товарищ майор, послушайте.

— Давай, толкуй, Степан Иванович, время у нас еще есть, — взглянув на наручные часы, произнес Коготь.

Взгляд капитана ушел куда-то в сторону, словно там он снова увидел свое прошлое и стал его рассматривать. Он тяжело вздохнул и сказал:

— До войны я женился на одной симпатичной, доброй девушке. Она была учительницей математики. Черные длинные волосы, глаза большие и темные, словно угли. Я вроде тоже ничего, молодой офицер. Повстречались мы немного, и понял я, что не могу без нее жить. Предложил ей, как водится в таких случаях, руку и сердце. Она согласилась. Зажили мы с ней душа в душу.

— Как ее звали? — осторожно спросил Коготь.

— Аркадия… Глаза закрою и вижу ее. Пошли у нас ребятишки. Сначала сын Иван родился, а через два года дочка Светлана, вся в мать. Казалось, чего еще надо мужику для счастья? Обаятельная, добрая жена, замечательные детишки… Живи и радуйся. Я уже воспринимал свое счастье как нечто само собой разумеющееся. И расслабился я, захотелось мне чего-то нового, приключений на свою глупую башку. Короче, стал я встречаться с одной женщиной, она у нас в городском клубе хором руководила, хорошо пела, играла на пианино. Высокая, с прекрасной фигурой. Вьющиеся светлые волосы и бездонные зеленые глаза. Красивая, одним словом. В любовных утехах была ой как изысканна. Ты, как мужик, поймешь меня, майор.

— Отчего же не понять.

— Вскружила она мне голову, и ушел я из семьи. Жена, не выдержав такого позора, взяла детей и уехала с ними к сестре в Пермь. А через полгода моя певичка охомутала директора станкостроительного завода, которого я, дурак, из ревности чуть не пристрелил в подъезде, когда они возвращались из театра. В последний момент я передумал, спрятался под лестницей, держа в руках пистолет. А она в это время громко смеялась и что-то ему рассказывала. В общем, прыгала моя певичка от одного мужика к другому, да мне, собственно говоря, уже было все равно. Я осознал, какую страшную ошибку совершил в своей жизни — потерял прекрасную, умную женщину, мать моих детей. Я тогда здорово запил, взял все близко к сердцу. Меня чуть было из армии не выгнали, но тут началась война. И я мигом протрезвел, с остервенением бросился в бой, просил командиров посылать меня на самые опасные задания. Но чем больше желаешь смерти, тем упорнее она от тебя отворачивается. В общем, постепенно я успокоился, а после Сталинграда вообще стал другим человеком. Насмотрелся всего: и как мирное население страдало от фашистских бомбардировок и обстрелов, и как геройски погибали молодые солдаты… А ведь все они хотели жить. Ну а уже после Сталинграда, как вы знаете, Владимир Николаевич, меня направили служить в контрразведку.