Политэкономия соцреализма
Шрифт:
Одна из таких важнейших тем – тема любви. Согласно общему взгляду Горького на культуру как на «вторую природу», согласно его убеждению в том, что всякое «культурно опосредованное» чувство заведомо предпочтительнее «слепой страсти» (т. е. культура выше природы), Горький по–новому понимает причину «романтизации любви»: «Романтизация индивидуальной любви имеет глубокий культурно–воспитательный смысл – она выражает желание мужчины установить в отношении к женщине нечто, отличающее двуногого самца от четвероногих. На почве этого желания сила воображения помогла людям обоего пола выработать в себе биологическое тяготение к совершенству формы – сексуальную эстетику» (26, 182–184). Последнее определение органически вытекало из горьковского «природоборчества» и требует специального внимания.
Горький отнюдь не был в стороне от бушующей в эти годы сексуальной революции, оказавшей огромное влияние на раннюю советскую культуру [247] . Между тем он остается менее всего замеченным в контексте этой революции. Хотя Горький и не принимал живого участия в бурных дискуссиях на эти темы, в его высказываниях тех лет мы найдем явную включенность в полемику о биологизме и сексуальности
247
См.: Naiman Eric. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology. Princeton, New Jersey: Princeton University Press, 1997; Carleton Gregory. Sexual revolution in Bolshevik Russia. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press. 2004.
А что же сама современная литература? «Рабочий, – говорит Горький, – искренно влюбленный в революцию, любит ее не только по разуму, но и всей силой своих эмоций, как он любил бы женщину. […] Мне кажется, что большинство писателей наших эмоционального, даже скажу эротического стремления оплодотворить революцию всей силой своей – не чувствуют, относятся к ней хладнокровно, от ума» (25, 479). От этой эротизации эстетики, от биологизма в эстетике прямой путь к эстетизации биологии, который нам и предстоит ниже проследить.
Связь эта нисколько не кажется случайной. И именно связь с биологией. Интерес Горького к науке вообще был огромен [248] , ей он отводил роль проводника в деле «порабощения стихийных энергий на пользу человека» [249] , в ее достижениях видел «осуществление самых фантастических утопий» [250] , о ней мечтал (а «мечтать» Горький умел, пожалуй, более, чем кто-либо из русских писателей XX века) как об идеале будущего, когда «физическая сила человека претворится в интеллектуальную, духовную», «человек освободится от гнета труда» [251] , «труд станет забавой, игрой» [252] , только в «содружестве» с наукой он видел путь к «осуществлению идеалов социалистической культуры» [253] .
248
См.: Пиксанов H. K.Горький и наука. М.; Л.: АН СССР, 1948; Янович М. А. М. Горький – пропагандист науки. М.: Знание, 1961; Горький и наука: Статьи, речи, письма, воспоминания. М.: Наука, 1964.
249
Горький М. Наука и демократия // Горький и наука. С. 15.
250
Там же.
251
Горький М. Что такое наука? // Горький и наука. С. 27.
252
Горький М. О науке // Горький и наука. С. 35.
253
Горький М. Свободная Ассоциация для развития и распространения положительных наук (Воззвание) // Горький и наука. С. 20.
Ясно, что к естественным наукам прежде всего был направлен полет горьковской мечты, а среди них он в особенности выделял химию и биологию (тогда еще не вполне отдифференцировавшиеся одна от другой). В страстном монологе ученого Протасова из пьесы «Дети солнца» звучит знакомая «романтическая увлеченность» Горького естественными науками: «Прежде всего и внимательнее всего изучайте химию, химию! Это изумительная наука, знайте! Она еще мало развита, сравнительно с другими, но уже и теперь она представляется мне каким-то всевидящим оком. Ее зоркий, смелый взгляд проникает и в огненную массу солнца, и во тьму земной коры, в невидимые частицы вашего сердца, в тайны строения камня и в безмолвную жизнь дерева. Она смотрит всюду и, везде открывая гармонию, упорно ищет начало жизни. […] И она найдет его, она найдет! Изучив тайны строения материи, она создаст в стеклянной колбе живое вещество…» (6, 294).
Итак, «живое вещество»…
Последняя статья Горького, опубликованная в «Правде» за несколько месяцев до его смерти, называлась кратко – «О формализме». Действительно, ничто не противостоит «революционному романтизму» больше, чем «формализм». Тема была горячей: в самом разгаре была «дискуссия о формализме», инициированная той же «Правдой». Горький писал, что «спор о формализме, разумеется, приветствует» (27, 525), но начал он с Платона, с которого, по его словам, спор начался и длится уже 2366 лет, вплоть до марта 1936
года. По Платону выходит, утверждал Горький, что всё – явления природы, созданные трудом человека предметы, словом материя, – служит только для того, чтобы наполнять форму, что форма есть совершенная идея всего сущего и если бы не существовало формы идеи, то ничего бы не было.А что бы все-таки было? Здесь включается горьковская фантазия, и перед нами возникает следующая картина: «Во вселенной носились бы незримо и неощутимо только идеи планет, солнц, ласточек, облаков, орлов. Клопов, тараканов и вообще паразитов – не было бы, ибо неряшливый культиватор оных – человек – существовал бы тоже неощутимо и незримо» и т. д. (27, 523). Это, полагал Горький, настолько абсурдно, что вряд ли кто-то может всерьез воспринять подобный взгляд на мир. Представим себе этот «абсурд» от обратного: некую бесформенную материю, «суть», не имеющую формы. Иными словами, представим себе именно то, что описывает Горький, только не с «идеалистической», а с «материалистической точки зрения».
Нам не придется ничего выдумывать, вступая в поединок фантазий с самим основоположником социалистического реализма: опыт и в самом деле был проделан, к тому же на излюбленном его поприще – в биологии. Не опыт даже, а огромная серия опытов. Занималась ими специальная лаборатория, а затем – целый институт, которые возглавляла старая большевичка Ольга Лепешинская.
Ольга Борисовна прожила долгую жизнь [254] . Она родилась в 1871 году в Перми в очень богатой семье, потом ушла из дому. В своих мемуарах «Путь в революцию: Воспоминания старой большевички», опубликованных в 1963 году – еще при ее жизни! – Лепешинская рассказывает о том, как росла она в семье заводовладельцев, как столкнулась с угнетением пролетариата, как уехала учиться в столицу, как начала принимать участие в революционной деятельности, сблизившись в Петербурге с «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса», с Лениным (она вступила в партию в 1898 году), как встретилась здесь с будущим своим мужем П. Н. Лепешинским и затем последовала за ним в Сибирь. Здесь она близко сошлась с Лениным и Крупской (большая часть ее воспоминаний посвящена описаниям их сибирских встреч).
254
См. биографию О. Лепешинской: Сафонов Вадим. Бесстрашие. М.: Правда, 1951.
Главной же страстью Лепешинской оставались естественные науки. Петербург стал, разумеется, катализатором внутреннего переворота. Так, «после прочтения «Происхождения видов» Дарвина, – вспоминает Лепешинская, – я пришла к правильному заключению, что бог, в которого я до этого верила, – не существует и что вся церковная обрядность, которую в той или иной мере я соблюдала, – не более чем варварство и глупость» [255] . Этот «многих славный путь» будущая большевичка прошла уже вместе со своим мужем – Пантелеймоном Лепешинским – профессиональным революционером, агентом «Искры», также одним из старейших членов партии, как-то не особенно выдвинувшимся после революции: был он членом Коллегии Наркомпроса, одним из организаторов Истпарта, занимал почетный пост директора Исторического музея и фактически до самой своей смерти в 1944 году в возрасте 76 лет был директором Музея Революции. Как знать, не сохранила ли эта страсть к музею жизнь этому «старому большевику»? Ольга Борисовна была человеком куда более активным на протяжении всей своей жизни. Слава ее приходится на конец 40–х – начало 50–х годов. Поприще ее – наука.
255
Лепешинская О. Б. Путь в революцию: Воспоминания старой большевички. Пермь: Пермское книжное издательство, 1963. С. 27.
Общались «старые большевики», будучи тогда молодыми людьми, очевидно, так, как описывает сама Ольга Лепешинская в своих мемуарах: после бесконечных ссылок и побегов, живя с мужем на полулегальном положении, она едет в Швейцарию, чтобы продолжить прерванное Сибирью образование. «В канун моего отъезда Лепешинский давал мне последние советы и наказы и говорил:
— Занимаясь естественными науками, помни и о политической работе» [256] .
Так и говорил Лепешинский, провожая молодую жену с грудной дочерью в Лозанну на неизвестный срок… Здесь мы прервем воспоминания Лепешинской (о ее встречах с Плехановым в Женеве и т. п.) и обратим внимание на стиль. Несомненно, перед нами здесь литературные персонажи: так говорят обычно секретари парткомов со своими женами в соцреалистических романах. Видимо, границы между наукой и «политической работой» в деятельности будущего «выдающегося советского биолога» Лепешинской как-то с самого начала стерлись, а потому то, что шло от «политической работы» – особого рода идеологическая эстетика, помноженная на революционные фантазии, – выплеснулось в ее научных «открытиях» с такой энергией, которая завораживает и сегодня [257] . Вот об этом «эстетизме» в биологии и пойдет здесь речь.
256
Там же. С. 105.
257
Впрочем, современный читатель найдет о ней лишь краткую заметку в «Советском энциклопедическом словаре», сообщающую, что «представление Л. о неклеточной структуре живого в–ва отвергнуто как не получившее подтверждения» (4–е изд. М., 1989. С. 712).
Ольга Лепешинская прошла путь от фельдшерицы до академика медицины – закончила она фельдшерские курсы, а потом с огромными перерывами, так, кажется, нигде до конца не доучившись и мешая «естественные науки» с «политической работой», провела годы в Петербурге и Лозанне. Ее последней должностью был пост заведующей Цитологической лабораторией, а затем – директора Морфологического института Академии медицинских наук СССР. Но – не место красит человека: старые большевики Лепешинские вообще не сделали политической карьеры после революции. Ольга Борисовна провела долгие годы в своей сказочной лаборатории.