Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Политика. История территориальных захватов XV-XX века
Шрифт:

Но Германия не была робинзоновским островом: она находилась в центре боровшихся сил мирового капитализма. Распространяясь экономически, она теснила других; богатея, она разоряла других; мечтая вслух о колониальной империи, она беспокоила других. И эти «другие» были сами полны завоевательных планов и настроений, ничуть не меньше, чем Германия. На нее смотрели и ее слушали ее соперники несравненно внимательнее, чем ей это представлялось в те годы.

Вспомним же, что делали и говорили те люди, которым была дана власть и возможность выступать и говорить от ее имени.

Внешнюю политику Германии за все время существования Германской империи можно разделить на четыре периода: первый — от основания империи до отставки Бисмарка (1871–1890 гг.), второй — от отставки Бисмарка до зарождения Антанты (1890–1904 гг.), третий — от зарождения Антанты до начала войны (1904–1914 гг.), четвертый — политика во время войны, вплоть до разгрома и конца империи (1914–1918 гг.).

Первый период, как уже было сказано, может быть назван консервативным по преимуществу. Старый канцлер в течение последних двадцати лет своей деятельности стремился прежде всего сохранить то, что ему удалось приобрести в первые восемь лет. Лучше других он знал, как трудно было дело, каким случайным иногда казался успех; он никогда не забывал, что, по собственному признанию, он не вернулся бы живым с поля битвы при Садовой, если бы эта битва была проиграна пруссаками. Самоубийство ему казалось единственным в таком случае выходом, хотя бы в

форме подставления своей груди под австрийские пули. Помнил он также, с каким беспокойством он смотрел на Петербург в зимние месяцы 1870—] 871 гг. «Кошмар коалиций» преследовал его, и, если этому нужны доказательства, достаточно прочесть его политическое завещание «Gedanken und Erinnerungen».

Но нам теперь нужно говорить о времени, следующем за отставкой старого канцлера.

«Кто пишет историю глупостей германской политики со времени увольнения Бисмарка, а до известной степени со времени отставки графа Капривн, тот. к сожалению, пишет историю германской политики», — так выражается поседевший на службе выдающийся германский дипломат, барон Эккардштейн.

Прежде всего отметим, что все четыре канцлера, занимавшие этот пост между отставкой Бисмарка и началом мировой войны, т. е. и Каприви (1890–1894 гг.), и князь Гогенлоэ (1894–1900 гг.), и Бюлов (1900–1909 гг.), и Бетман-Гольвег (1909–1917 гг.), были в сущности орудиями и исполнителями воли императора, точнее — мысли стоявших за ним лиц, вроде барона Фрица фон Гольштейна, Эй-ленбурга и др. И именно в области внешней политики эта воля не имела ни малейшего противовеса в рейхстаге. Ведь единственным формальным поводом говорить о внешней политике было для рейхстага обсуждение бюджета министерства иностранных, дел, да и то никаких резолюций, одобряющих или порицающих эту политику, рейхстаг не выносил. Вильгельм был на редкость лишен каких бы то ни было дипломатических способностей, это знали твердо и в Германии и в Европе, но сам император еще и теперь об этом не догадывается и из своего голландского уединения продолжает обвинять в ошибках кого угодно, но только не себя самого. Его попытки обмануть контрагентов поражали своей наивностью, прозрачностью и аляповатостью. Он всегда представлял себе противника (или «друга», все равно) гораздо глупее, чем тот- был в действительности. Если, например, прочесть его письма и телеграммы к Николаю II. то можно поразиться, как наивно Вильгельм подделывается под предполагаемые им свойства русского императора: суеверие, страх перед революцией, нерасположение к республиканской форме правления во Франции, веру в теорию божественного происхождения царской власти и т. д.; как, например, он намекает, что им с Николаем можно беседовать по душам, ибо они оба получили власть от Господа, а вот с каким-нибудь президентом Лубэ нельзя, так как Лубэ — человек обыкновенный и т. д., как будто действительно можно было расторгнуть или ослабить франко-русскую комбинацию этими соображениями.

Второй его характерной чертой (как дипломата) было доходящее до курьеза преувеличение значения разных внешних мелочей и пустяков, которые в дипломатическом обиходе еще могут иной раз подчеркнуть значение какого-либо уже состоявшегося соглашения или иного акта, но никогда не в силах создать новую дипломатическую ориентацию сами по себе.Вильгельм, например, искренно возмущался, когда после ряда любезных его визитов запросто к французскому послу, после двух-трех ласковых тостов, после внезапного посещения французского учебного военного судна и т. п. никаких изменений в пользу Германии во французской политике не воспоследовало. Он преувеличивал в связи с этим значение личных отношений. Неслыханно горячий, прямо восторженный прием Рузвельта, посетившего (уже в отставке) Берлин, долженствовал укрепить отношения Германии и Соединенных Штатов, а в эпоху мировой войны Рузвельт оказался одним из влиятельнейших и самых решительных агитаторов в пользу сначала войны Штатов против Германии, а потом — полного разгрома Германии. Но самым роковым свойством Вильгельма (в этой области) была нетерпеливость, быстрая раздражительность, столь же быстро сменявшаяся растерянностью и внезапной уступчивостью, неумение держать себя в руках настолько, чтобы хоть как-нибудь замаскировать свое настроение. К этому всему прибавлялось довольно большое невежество и непонимание действительности. Достаточно вспомнить, что он в августе 1914 г. требовал, чтобы германские консулы разожгли среди магометан всего мира немедленную «священную войну» против англичан, и пресерьезно верил в это. Он, впрочем, и не хотел знать фактов, которые ему были неприятны: эту черту отмечают довольно единодушно все, приходившие с ним в соприкосновение. Роль канцлеров была в течение всего этого периода только ролью докладчиков. Но тут же отметим, к слову, что в 1890–1907 гг. за спиной императора стояло одно лицо, громадная роль которого только сравнительно недавно вполне выявлена, — барон Фриц фон Гольштейн, скрывавшийся в тени в качестве директора в министерстве иностранных дел. Этот человек, очень работоспособный и дельный, в сущности и составлял доклады, представлявшиеся канцлерами императору, и, в совершенстве изучив натуру Вильгельма, искусно подсказывал императору его резолюции, подсказывал самим построением доклада. В 1925 г. выяснилось документально, что Гольштейн вел широкую биржевую игру и был в постоянных сношениях с биржей; он отражал в своих воззрениях интересы наиболее агрессивно, завоевательно настроенных сфер крупного капитала. Он был очень важной, хотя и скрытой пружиной, посредством которой капитализм создавал империалистскую внешнюю политику. Это — только деталь, конечно. Империалистская, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна.

Как можно вкратце определить агрессивную внешнюю политику новейшего империализма? Империалистская агрессивная внешняя политика — это финансовый капитал, надевший военную форму и вооружающийся затем, чтобы победить мешающих ему соперников в непосредственной пробе сил уже не экономической только конкуренцией, а также и вооруженной силой, если это представляется выгодным. Германская внешняя политика неминуемо должна была принять агрессивный облик, потому что некоторые из потребностей финансового капитала (прежде всего приобретение новых колоний) не могли быть удовлетворены в предвидимом будущем одними только чисто экономическими средствами. Гольштейн сплошь и рядом вел к войне; канцлеры иногда, но не всегда, смягчали эти тона; император склонен был больше всех поддаваться Гольштейну, этому настойчивому проводнику наступательной империалистской идеи. Влиятельная, зависимая от крупной тяжелой промышленности пресса толкала его еще больше на этот путь.

В этот первый послебисмарковский период (1890–1904 гг.) германская империалистская политика нащупывала почву и как бы производя предварительные разведки по трем направлениям: 1) в Африке; 2) в Китае и 3) на Ближнем Востоке — в странах Турецкой империи.

1. В Африке Германия встретилась с необычайными трудностями. Во-первых, в 1890 г. (спустя несколько месяцев после отставки Бисмарка) решено было отдать Англии Занзибар, Пембу, Уганду и Биту, где незадолго до того объявлен был германский протекторат. За эти уступки Германия получила очень важный в стратегическом отношении островок Гельголанд у немецких берегов на Немецком море, принадлежавший до 1890 г. Великобритании. Правда, этот остров мог в случае англо-германской войны стать страшной угрозой для Германии, если бы он остался в английских руках, но в 1890 г. о такой войне еще никто не думал, и многим приверженцам активной колониальной политики Германии казалось обидным уступать колоссальные африканские земли, только что приобретенные, за этот ничтожный (в

смысле территориальном) островок. Во всяком случае, тут сказалась роковая раздвоенность в положении Германии: нужно было вечно думать о своей безопасности в Европе и приносить в жертву этой идее ценные части своих колониальных владений, а главное, компрометировать свое колониальное будущее. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что после этой сделки 1890 года германская Восточная Африка (т. е. та страна, что еще оставалась в руках Германии) уже не могла распространяться ни к востоку от озер Ниассы, Танганайки и Виктории, ни за Килиманджаро, к северу, ни в сторону Бельгийского Конго, к западу. Единственной — довольно туманной — возможностью распространения оставался юг, т. е. Португальский Мозамбик. Нужно было добиться: 1) чтобы Португалия согласилась продать свою колонию Германии и 2) чтобы англичане позволили Португалии продать, а немцам купить. До поры до времени и речи об этом нельзя было начинать. Таков был не очень обнадеживающий дебют самостоятельного правления Вильгельма II в области колониальной политики в Африке.

А между тем отношения с Англией в этот момент были еще дружественными; Англия еще смотрела на Францию и на Россию, а не на Германию, как на главных своих врагов. При вражде со стороны Англии колониальное будущее Германии становилось еще сомнительнее и загадочнее.

Мысль об Африке, однако, не покидала германскую дипломатию, и с 1893, а особенно с 1894 г., была поведена крайне рискованная игра на другом конце черного континента, не на востоке, а на юго-западе: от германских властей в юго-западной африканской колонии Германии (Sud-West Afrika) стали протягиваться тайные (но быстро обнаруженные англичанами) нити к президенту Трансваальской республики Крюгеру. Это как раз были годы, когда буры уже почувствовали занесенный над ними английский нож и искали помощи. Но в том-то и дело, что никакой реальной помощи немцы не могли им дать, да вовсе и не собирались. Это была та опасная манера, которая была свойственна Вильгельму: ободрять словами и жестами издали на борьбу, вовсе не собираясь оказать личной помощи. Он ободрял таким образом президента Крюгера, подстрекая его к сопротивлению, он писал мадагаскарской королеве Рановало как раз, когда французы завоевывали (в 1894 г.) остров Мадагаскар. Ни там, ни тут он ни малейшей помощи, конечно, не оказал. Мы уже рассказали выше о том, как Вильгельм II поздравил в начале января 1896 г. Крюгера с победой над Джемсоном, как в Англии с этого момента скрытое нерасположение к Германии из-за усилившейся торговой конкуренции перешло в политическую вражду, хотя тоже пока не очень откровенную, и как англо-бурская война прошла и окончилась без какого бы то ни было вмешательства со стороны Германии. Но для колониальных надежд Германии уничтожение бурских республик было тягчайшим ударом: и с этой стороны тоже перед дальнейшим распространением германской колонии вырастала прочная стена, отчасти с фронта, отчасти с фланга, со стороны сплошных уже теперь британских владений. Отныне приходилось до поры до времени отвести взоры от Африки.

2. Еще до начала англо-бурской войны, но уже тогда, когда было ясно, во-первых, что англичане в скором времени в том или ином виде наложат руку на обе бурские республики и, во-вторых, что они решительно никому не позволят вмешаться в это дело, германская дипломатия стала все с большим и большим вниманием и интересом следить за дальневосточными делами. Конечно, Китай мог бы, если бы обстоятельства сложились благоприятно для Германии, вознаградить ее за утраченные к Африке надежды. Нужно напомнить, что Китай играл тогда (и продолжает играть теперь) несколько своеобразную роль: европейский империализм не мог рассчитывать поглотить его путем, например, раздела. Этому прежде всего мешала торговая конкуренция между всеми заинтересованными в Китае великими державами, затем слишком выгодное, сравнительно со всеми прочими, географическое положение двух держав— Японии it России, которые еще могли иной раз подумывать о полюбовном между собой размежевании (да и то думала больше Япония, чем Россия), но уж во всяком случае подпускать на равных нравах каких-нибудь третьих лиц не желали. Наконец, громадной помехой для всяких без исключения проектов раздела были Соединенные Штаты, которые желали сохранить торговые возможности во всем Китае и противились каким бы то ни было особым правам европейских держав в этой стране и дележу ее на «сферы влияния». Были и еще препятствия, мешавшие распорядиться с Китаем так, как в свое время было сделано с Индией или с Африкой; но можно ограничиться и этими, главными.

Следовательно, нужно было придумать иные формы экономического использования, или, точнее, пришлось продолжать тактику, пущенную в ход англичанами в Китае еще в 40-х годах XIX столетия: захватывать очень небольшие (иногда совсем ничтожные в смысле территориальной величины) пункты у моря, прочно занимать их гарнизоном и делать из этого укрепленного пункта торговые экскурсы в прилегающую страну, не продвигаясь при этом дальше со своим военным отрядом. Это и есть экономическая экспансия, опирающаяся на присутствие в данных краях, в определенном пункте, военной силы.

Неожиданный толчок заставил европейских империалистских политиков обратить на Китай живейшее внимание: в 1894 г. вспыхнула война между Китаем и Японией (нападающей стороной явилась Япония, недооценившая тогда европейской заинтересованности в китайском рынке). Китай потерпел жестокое поражение, и Япония заняла Ляодунский полуостров. Китай, абсолютно неспособный противиться японцам, пошел на все условия, и подписанный в Симоносеки мирный договор удовлетворял всем японским желаниям. Но русское правительство обратилось к Франции и Германии с целью общим протестом заставить Японию отказаться от главных плодов ее победы. Это в самом деле произошло, и Вильгельм заручился секретным обещанием Николая II не противиться, если Германия займет где-нибудь на китайском берегу «угольную станцию». В 1897 г. Россия заняла Порт-Артур, и тогда же, воспользовавшись как предлогом убийством в Китае двух немецких католических миссионеров, Вильгельм II в свою очередь решил занять (в виде репрессии, а также возмещения) бухту Циндао, — называемую часто неправильно Киао-Чау, — в провинции Шан-Тунг. Канцлером в те годы был старый князь Гогенлоэ, а статс-секретарем (министром) иностранных дел — Бюлов, который с 1900 г. занял пост канцлера. Бюлов не скрывал, что смотрит на это первое занятие китайской территории как на шаг к утверждению Германии в Тихом океане. В прямую противоположность англичанам, которые поглощали целые империи, никогда об этом даже и не заикаясь и никогда вслух не хвалясь, — а так, будто между делом и нечаянно, — германские дипломаты школы Вильгельма II сами раздували всякий свой, даже маленький, успех, оповещая весь мир о своих широчайших замыслах и создавая этим вокруг себя атмосферу недоверия, зависти и опасений. Бюлов, сам себя явственно считающий (судя по его книге о германской политике, вышедшей еще перед войной) осторожным и проницательным дипломатом, именно был типичным представителем вильгельмовской эры. И Бюлов не только в качестве ловкого и послушного царедворца, но и по собственному убеждению старался обставить все это китайское дело как можно торжественнее. Что бы в этом направлении ни выдумал Вильгельм II, за Бюловым остановки не было никогда.

Уже после занятия Циндао германским отрядом в 1897 г. принц Генрих Прусский был назначен командующим второй морской дивизией, отправляемой в Китай. Как всегда в тех случаях, когда не было и тени реальной опасности, Вильгельм II обставил дело крайне грозно и торжественно и в тронной речи к рейхстагу при открытии осенней сессии заявил, что он «не поколебался» даже жизнью родного брата рискнуть во имя престижа отечества. Со своей стороны сам Генрих перед отплытием обещал Вильгельму понести в Китай «евангелие его величества». Даже и речи о сопротивлении со стороны Китая не было и быть не могло. Циндао осталось за Германией. Это было началом.

Поделиться с друзьями: