Полька

Читаю «Беременность. 40 недель». У меня — одиннадцатая-двенадцатая. Малыш достиг «семи сантиметров и весит 9—13 граммов (как конфетка?). У него растут ногти, он реагирует на стимулы, умеет лягаться, но мать этого не чувствует». С такими размерами и ногтями единственное, что можно делать, — это скрести стенку матки.

Визит к врачу: моя гипертония чудесным образом исчезла. У седенькой докторши хорошие новости: до двадцатой недели беременности не придется травить ребенка сердечными средствами.

— Я принимала лекарство в самом начале, когда не знала о беременности, это не могло ему повредить?

— В таких дозах — ни в коем случае. Если гипертония возобновится, ребенок, вероятно, родится более мелким.

— Отлично, легче будет рожать, — машинально закончила я. Ужас! Докторша выражает деликатный шведский ужас — смущенно покашливает.

Дорожные сборы прерывает звонок из «Космополитен».

— Подходит срок. — (Для меня единственный срок — это роды, предположительно середина апреля.) Надо сдавать статью? Мне кажется, я не давала согласия вести постоянную рубрику. В последнее время у меня проблемы с головой (рассеянность), но не до такой же степени… Никакой постоянной работы или регулярных текстов для кого бы то ни было.

— Нет… в Греции у меня точно не будет доступа к Интернету, я ведь еду в глухую провинцию, — убеждаю я редакторшу. Так и вижу отпуск, проведенный в поисках факса. Обещаю прислать что-нибудь после возвращения. Об Элли Макбил — осеняет меня вдруг. Мне нравится этот сериал, так что, возможно, понравится и писать о нем.

Утро. С одним чемоданчиком, запасом сухариков (от тошноты) мы становимся в очередь на стокгольмском аэродроме. Прохожу через воротца. «Пи-и» — делаю шаг назад, выгребаю из кармана мелочь и сонными, ленивыми пальцами нащупываю баллончик со слезоточивым газом. Его уже не скроешь. Вот он лежит на подносе — вещественное доказательство на судебном процессе. Конец каникулам, арест, следствие, полиция. Даже жене премьера не удалось избежать расследования по поводу дамского газового баллончика для самообороны — в Швеции это запрещено.

Я забыла вынуть из куртки «бомбу». Сообразив, в чем дело, Петр бледнеет. Чем он может помочь? Я — вооруженный преступник в нейтральной стране. Дама в форме рассматривает мой верный немецкий аэрозоль с нарисованной овчаркой — «Hunden» [22] . Лингвистический барьер рушится, и я принимаюсь на шведском оправдываться по поводу своих польских страхов:

— Я живу в польской деревне, там бешеные собаки. — Видно, я слишком глупа, чтобы изображать идиотку. Дама в форме разглядывает меня с подозрением, но слушает.

22

«Собаки» (швед.).

— А-а-а, для собак. — Она отдает газ и… пропускает. Петушкин тоже не понимает, как такое могло произойти:

— Ты бы и во время Холокоста как-нибудь выкрутилась.

Ругаю себя за рассеянность. Это случается все чаще — неловкость, невнимание. Естественная анестезия разума? Чтобы не мешал материнскому инстинкту?

Когда же Европа остывает? В феврале? Конец сентября — и сорок градусов в тени. Греческая Парга на берегу Ионического моря, близ Албании, — городок, зажатый между гор. Длинный ряд ресторанов и параллельная «улица» — под сводами галерей. Городской пляж, холмы вырастают прямо из воды. Туристов спихнули к воде, в рестораны. Местные гуляют по более спокойной улочке (альтернативной).

Загородный пляж — с пальмовыми барами и белым песком — посещают также богатые греки, приезжающие в Паргу отдохнуть.

Туристы и местные одинаково закапываются в песок. Кроме англичан, выделяющихся на фоне скучающих пляжников. Если китайцы во время «культурной революции» строем плавали по Желтой реке (излюбленном месте купания Мао), то англичане горделивым строем лежат на греческом пляже — все с книгами. Видимо, результат культурной политики Блэра, пропагандирующего чтение среди среднего класса.

Наше жилье, выбранное по приторному каталогу турагентства, находится за городом, среди оливковых рощ. При ближайшем рассмотрении — тоскливая нора. Шведы и немцы, лежащие вповалку вокруг воняющей хлоркой лужи — «бассейна».

Сбегаем в Паргу, в маленький отель. Днем спокойно, ночью — грохот мотоциклов. Закрываем окно, ставни — рев моторов все равно растекается по комнате. И так будет каждую ночь — это официанты разъезжаются по окрестным деревням. Берем напрокат машину и отправляемся в Грецию Объединенной Европы.

В Польше дорожные указатели меняют на более читабельные («ВАДОВИЦЕ» [23] на юге написано даже более крупно, чем «Варшава»), чтобы подтянуться к требованиям Евросоюза. На греческих шоссе большинство надписей греческие — это как раз не беда, расшифровать их ничего не стоит, вот только одна табличка противоречит другой. Согласно указателю, мы направляемся в Афины («Аthina»). Через пару десятков километров точно такой же знак отсылает нас назад. Начинаем расспрашивать местных жителей — и сразу ощущается что-то человеческое, а не официально-европейское. Удивительнее всего на Пелопоннесе, где вдоль автострады какие бы то ни было надписи вообще отсутствуют — одни только числа по убывающей, свидетельствующие о приближении к неведомой цели. В столице не лучше: автострада «Коринф — Афины» вдруг обрывается в афинском тупике — вместо обозначенного на карте живописного побережья.

23

Городок недалеко от Кракова, где родился Папа Римский Иоанн Павел II.

Гостиничка в Дельфах. Чистая (без запахов), современная и в меру дорогая: Дельфы сохраняют аполлоновские традиции умеренности. Нам любопытно: вдруг в первую ночь на нас прольется какое-нибудь откровение от возвышающегося над городом разрушенного оракула, вдруг приснится какое-нибудь предсказание? Но во сне — ничего. Зато наяву, по дороге в дельфийский музей, мы видим двух аистов, летящих на Парнас. Мы не собираемся заводить второго ребенка, однако решения богов столь же непредсказуемы, как эффективность естественной контрацепции.

В музее несколько скульптур, остальное — разбитые фрагменты. Хожу кругами — разумеется, с непременными антрактами на туалет. Знаменитый дельфийский Возница, куросы, Сфинкс из Наксос. Я слишком привыкла к репродукциям античного искусства. Здесь вдруг открываются совершенно другие скульптуры. Словно двухмерность посредственных фотографий лишила их заодно и измерения реальности. Более удивительного, чем классическая красота, напоминающая безупречно отлитый гипс. Совершенно живой Возница, сжимающий вожжи. Закованный в зеленоватый медный панцирь, хранящий этот его реалистический жест на протяжении тысячелетий.

Потрескавшиеся фрагменты греческих барельефов — не декоративный фриз, иллюстрация к «Мифологии». Эти люди действительно пируют, побеждают время, стирающее с поверхности бытия куски их рук, ног и мужественных плеч. Силу этого искусства составляла вовсе не красота. Она бывает мертвой, окостеневшей в своем совершенстве. Наследие античной Греции — именно витальность. Чуть по-диониссийски распутная, чуть варварская, как у вытесанных из неполированного камня двухметровых куросов. Их стиснутые ладони напоминают скалы. Монументальные ноги делают несмелый шаг вперед. Едва пробудившись от жестокого каменного сна, они вступают в мир рафинированной античности, где тела обретут стройность и мраморный блеск, словно кожа, умащенная оливковым маслом. Из мира тяжелых, грубо отесанных обломков египетских скал куросы двигаются навстречу классическому греческому искусству. Их тела еще иератичны, пригодны скорее для колоссов, чем для человека. Но этот шаг вперед — бегство из клетки нерушимого в своей божественности канона, упроченного тысячелетиями. В Греции вместо равнодушной маски они обретут индивидуальные черты, то есть «психе», оживляющую истинно человеческое тело.