Полководец Дмитрий (Сын Александра Невского)
Шрифт:
Ныне, слава Богу, Ростово-Суздальская Русь угомонилась. Один молодой переяславский князек Дмитрий тормошится. Чу, опять на Ливонский орден надумал замахнуться. Ну и дурак! Куды уж ему с малой ратью на такую силищу? Кобыла с волком тягалась: один хвост да грива осталась. Не по зубам орешки. Чай, найдутся умные люди, кои юноту образумят…
Мелентий возвращался с покосов в Переяславль с десятком оружных послужильцев (с исстари у каждого боярина своя дружина).
По Никольской слободе встречу шла молодая девушка. Шла от журавля [31] с коромыслом на правом плече, — милолицая,
31
Журавль — колодец.
32
Чеботы — башмаки.
— Нет, ты глянь, братцы. Ступает, как лебедушка, даже вода в бадейках не колышется. Лепая жевка! — воскликнул один из послужильцев.
Мелентий (большой охотник женщин) вперил в девушку похотливый взгляд, вопросил:
— Чьих будешь?
Марийка остановилась), боярин!), подняла на Ковригу лучистые, сиреневые глаза.
— А ничьих, добрый господин.
— Как это ничьих? — недоуменно хмыкнул Мелентий. — Такого не бывает.
— Сирота она, боярин, — признал девушку статный, крутоплечий послужилец с черной, окладистой бородой.
— А ты откуда ведаешь, Шибан?
— Да уж ведаю, — плутовато крякнул в увесистый кулак послужилец и пояснил. — Дочка Палашки Гулены. Преставилась недавно. А мужа у Палашки никогда не было.
— Никак и ты с Палашкой баловался? — хихикнул Коврига.
— Грешен, боярин. Но то давненько было.
Мелентий еще раз внимательно оглядел Марийку и загадочно молвил:
— Авось, и помогу сиротинушке. А пока ступай.
Глава 10
МАРИЙКА И БОЯРИН
С новыми постояльцами жизнь Марийки пошла повеселей. Гришка Малыга хоть частенько и пропадал в питейной избе, но когда был трезвым с какой-то неуемной жадностью хватался за хозяйственные дела. У него поистине были золотые руки: первостатейный плотник, умелый кузнец, искусный печник, великолепный сапожник… Всё ладилось и спорилось у Гришки.
Марийка диву дивилась:
— Ну, просто клад твой супруг, тетя Авдотья.
— Если бы не винцо, цены бы такому мужику не было, — поддакнула Авдотья и тяжело вздохнула. — Но винцо его погубит. Он ведь, бывает, по целой неделе из запоя не выходит, как будто черт его к зелью толкает. Беда!
— Добро еще не буянит. Другие-то мужики, чуть хмель ударит, готовы всю избу разнести, да еще дерутся. Видела таких.
— Моего непутевого Бог миловал. Знай, песни горланит, да так, что вся слобода слышит. Во хмелю, он мухи не обидит. Проспится — и опять к бражникам.
— Да где он денег берет, тетя Авдотья?
— Сама дивлюсь. У него друзей полгорода. Кому он токмо не помогал. За вино на любую работу горазд. Беда!
— А заговор от винного запоя не пробовала? Сказывают, есть такие знахарки.
— Пробовала, доченька. Приводила одну ведунью. Мой-то мертвецки пьяным спал, а бабка над ним заговор шептала. В конце заверила: «Теперь питейную избу за версту будет обходить». А Гришка мой оклемался, шапку в охапку — и опять к бражникам ударился.
— Выходит,
не каждая знахарка запой снимает.— А я так мекаю: никакая. Кто с младых лет к винцу пристрастился, того, как горбатого, могила исправит.
И всё же Авдотья шибко не бранилась: супруг между запоями и двор подновил, и огород привел в порядок, и сена для коровы раздобыл.
И Гришка и Авдотья с первых же дней называли хозяйку дочкой. По нраву им пришлась Марийка. И на огороде старается, и к прялке быстро приноровилась, и корову доить наловчилась. (Не каждому чужому человеку буренка вымя даст).
Авдотья удовлетворенно высказывала:
— Не чаяла, что у Палагеи такая дочка работящая. Ты уж не серчай, но мать твоя никогда доброй хозяйкой не была. Прости ее, грешную, Господи. А ты с лица хоть и в Палагею, но честь свою блюдешь и на всякий труд спорая. Да хранит тебя Бог.
— Хранит, тетя Авдотья. Никто меня не обижает.
— Всегда бы так, да токмо будь усторожлива. Нельзя тебе одной по городу ходить. Мало ли худых людей.
— Ты это к чему, тетя Авдотья?
— А к тому, доченька. Красным девицам не принято без пригляду гулять. Другие-то и шагу ступить без отца или матери не могут. А ты, почитай, с малых лет одна одинешенька по улицам бегаешь. Опасись!
Ковриге на Покров шестьдесят стукнет, но на здоровье не жалуется. Крепок Мелентий! Некоторые в эти лета от разных недугов валятся, а Коврига — хоть куда с добром.
— Кому жить, а кому гнить. Бог меня не забывает, — довольно говаривал Мелентий.
А вот супруга его была квелой, и за последние годы превратилась в немощную старуху. Но Коврига шибко не горевал: свою постель он нередко делил с сенными девками. Правда, они уже далеко не первой свежести, но разве можно их сравнивать со своей Матреной Савельевной, коя одной ногой в могиле стоит. Никак нельзя! Девки — что сотовый медок. Когда молодая голубит, будто в раю находишься.
Перед глазами Мелентия вдруг всплыла «сиротинушка». Смачная девка, вот бы такую обабить. А что? Проще пареной репы. За девку заступиться некому, ни отца, ни матери, ни брата. Надо одну сенную девку — перестарку за холопа замуж выдать, а на ее место взять юную сиротку. Рада будет. Какой босячке не захочется в богатых хоромах пожить? Да токмо пальцем помани.
На другой день к Марийкиной избе подъехал на пегом коне боярский дружинник, Сергуня Шибан и, к своему удивлению, увидел на крыльце известного всему городу Гришку Малыгу, кой совсем недавно у боярина Ковриги новую изразцовую печь выкладывал.
— А ты чего здесь делаешь?
— Аль не видишь? Мережу плету.
В последние дни Гришка был трезв.
— Не слепой. Чего, сказываю, тебя сюда занесло?
— Судьба, Шибан. От нее, как от мухи, не отмахнешься. Кому что Бог даст. Сгорела моя изба, а Марийка приютила. Глядишь, под крышей, но печаль гложет.
— И печалится неча, коль дармовую избу обрел.
— Да разве то изба? Ты б мою посмотрел. Всему городу на загляденье. Терем! Вот и выходит: чужую печаль и с хлебом съешь, а своя и с калачом в горло нейдет. Я в свою избу всю душу вложил, дивной резьбой изукрасил. Да и что говорить.
— Верю, Гришка, топором ты изрядно владеешь… А Марийка где?
— В огороде с моей старухой.
— Покличь.
На предложение боярина Ковриги Марийка, памятуя предсмертный наказ бабки Пистимеи, наотрез отказалась: