Полководец
Шрифт:
— Где ты рос? В хлеву? — закричала Деянира, топая ногами.
Она пыталась избавиться от пояса, удерживающего юбку, но от волнения ей это плохо удавалось. Она изгибалась всем телом, пытаясь поскорее дотянуться до застежки на спине.
— Может, и в хлеву, но моя мать готовила тушеное мясо получше, чем ты! — рявкнул Евтихий.
Он схватил Деяниру за талию, обернул ее к себе спиной и в два счета расправился с поясом. Он сдернул ее грохочущие крахмальные юбки и швырнул их в угол кухни.
— Ах, твоя немытая деревенская мать готовила лучше? — возмутилась Деянира. — Как
— Завела бы кухарку, не пришлось бы возиться… Смотри, какие у тебя гадкие руки — все в заусеницах и цыпках!
— Это у меня гадкие руки? У меня? — Деянира задохнулась от негодования. — Я выщипаю тебе волосы, плешивый боров!
— Лучше подай-ка мне эти овощи с подливой, кусачка, — сказал Евтихий, посмеиваясь, и осторожно потянул Деяниру за кисти рук. Она послушно подняла руки, а он, помедлив, провел ладонями по ее телу, тонкому и теплому под просторной рубашкой.
Деянира тихо вздохнула.
— Не смей обмакивать пальцы в соус… — пробормотала она.
Евтихий поцеловал ее в ухо и шепнул:
— Убедительнее… Твой хозяин все еще торчит под дверью…
— Не смей! Обмакивать! Пальцы в соус! — закричала Деянира во весь голос, освобождаясь из его объятий.
Евтихий изумленно и радостно смотрел на нее. Деянира засмеялась, встряхнула распущенными волосами, глаза ее вспыхнули. Вовсе они не серые — ярко-зелеными они стали, как у Джурича Морана, а в пепельных волосах вдруг сверкнуло золото. Евтихий слышал, что у женщин в минуту страсти изменяется цвет глаз; но Деянира преобразилась вся, как будто ее заново создали, переделав, вызолотив, разукрасив до неузнаваемости старое изделие.
— Посмотри, что ты натворил! — сердилась и топала ногами Деянира. — Как тебе не стыдно вытирать пальцы о стол!
— Я приберу, — обещал Евтихий, избавляясь от рубахи, принадлежавшей мастеру Дахатану. — Я все вымою!
— Только не рукавами! Клянусь Гераклом, — сказала Деянира, — такого грязнули свет еще не видывал. Завтра же убирайся вон из Гоэбихона! Тебе здесь не место. Здесь приличные люди живут, а не свинтусы.
— Ну, денег-то на дорогу дай, — заныл Евтихий. — Всегда ты была скупердяйкой… Не жмоться!
Она поднесла к нему раскрытые ладони и задержала их в нескольких миллиметрах от его кожи. Евтихий стоял неподвижно, позволяя ей рассматривать себя. Он оказался более широкоплечим и крепким, чем можно было подумать, глядя на него одетого. И куда лучше сложен. Ему нужно носить одежду немного другого покроя.
Она смотрела на белые и розовые рубцы, рассекавшие его плечи, спину, грудь. Интересно, почему детей так завораживают эти отметины на человеческом теле? Откуда такое желание — непременно показать одноклассникам шрам от вырезанного аппендицита? И почему рейтинги у тех, у кого такой шрам есть, несоизмеримо выше, чем у ребят, лишенных подобной благодати? Бормотание «а мне гланды удалили, только не видно» звучит в данной ситуации весьма жалко, если не сказать смехотворно.
Может быть, все дело в инициации, решила Деянира. Шрам — бесспорное свидетельство перенесенной некогда боли. Очень большой боли. И раз ты ее выдержал и
все еще жив и даже способен радоваться жизни, — значит, ты очень сильный человек, и все должны тебе завидовать.Кожа Евтихия вдруг покрылась мелкими капельками пота. Сразу вся, от шеи и до пояса, мгновенно. Деянира задержала дыхание и приложила ладони к влажному животу Евтихия. Живот дернулся, втянулся, потом расслабился и прильнул к рукам девушки.
— Не надувай брюхо, — сказала Деянира. — Ой, у тебя пузо, оказывается, какое!..
— Это все твоя стряпня, — ответил Евтихий.
— А чем это тебе не угодила моя стряпня?
— Она вся в животе.
— Фу, я не хочу об этом думать! Как она там переваривается! Меня сейчас стошнит!
— Тогда отойди от меня подальше. Я не хочу, чтобы ты запачкала мои чудесные новые штаны.
— Это не твои штаны. У тебя вообще нет ничего своего.
— Нет, штаны мои, ты украла их для меня у своего хозяина, Деянира. Ты воровка.
— Сам ты вор! — взвизгнула она и покрепче надавила на его живот.
Евтихий ухнул и подался назад.
— Что, обожрался? — завопила она. — Набил чрево? Не вздумай рыгать! Ненавижу рыгателей!
С этими словами она потянулась к нему и с хохотом дернула завязки на его поясе. Евтихий охнул, схватился за штаны, но было поздно: они упали.
Деянира обняла его за шею и прижалась к нему всем телом.
— Обжора, — прошептала она. — Неряха. На тебе даже штаны не держатся… В жизни не видывала такого проглота.
Тиокан смотрел на Деяниру неодобрительно. Евтихий мялся у нее за спиной: он начал побаиваться этого маленького могущественного человечка еще до того, как увидел его. Деянира пыталась успокоить Евтихия рассказами о том, какой Тиокан предусмотрительный, мудрый, строгий, и тем самым запугала своего спутника еще пуще. Евтихий всегда страшился мудрых, строгих и предусмотрительных.
Сама Деянира выглядела еще более строгой и сухой, чем обычно. Она не боялась произносить слова «любовник» и того похлеще и, наверное, не покраснела бы и от солдатских выражений, — в ее мире, в мире Екатерининского канала, все это почти ничего не значило; но одно дело — говорить, а другое — делать.
В душе она тряслась от ужаса: вдруг Тиокан догадается о том, что произошло вчера ночью! Поэтому-то она затянула шнурки корсажа туже обычного, а ее головной убор придавал ей сходство с жертвой катастрофы, только что побывавшей в руках умелых санитаров, которые наложили ей по меньшей мере десять повязок.
Бесцветные глаза на бледном личике Деяниры смотрели неподвижно, она даже не моргала, кажется, а когда заговорила, то ее бескровные губы едва двигались:
— Господин Тиокан, приветствую вас.
— Кто это с тобой? — недовольно осведомился Тиокан и закопошился в своем огромном кресле. — Я не ошибаюсь, и ты действительно привела в дом гильдий постороннего? Кто этот бродяга? Я вижу его впервые!
— Это мой друг, господин Тиокан.
— ДРУГ? — Тиокан повысил голос. — Друг, ты сказала? По-моему, ты лишилась остатков своего бабьего разума, Деянира! Какие у тебя могут быть друзья?