Полная история государства Российского в одном томе
Шрифт:
После многих неописанно сладостных чувств душа Иоаннова уже вкушала тогда горесть. Смертоносная язва, которая под именем железы столь часто опустошала Россию в течение двух последних веков, снова открылась во Пскове, где с октября 1552 до осени 1553 года было погребено 25000 тел в скудельницах, кроме множества схороненных тайно в лесу и в оврагах. Узнав о сем, новогородцы немедленно выгнали Псковских купцов, объявив, что если кто-нибудь из них приедет к ним, то будет сожжен с своим имением. Осторожность и строгость не спасли Новагорода: язва в октябре же месяце начала свирепствовать и там и во всех окрестностях. Полмиллиона людей было ее жертвою; в числе их и Архиепископ Серапион, который не берег себя, утешая несчастных. На его опасное место Митрополит поставил Монаха Пимена Черного из Андреяновской Пустыни; вместе с Государем торжественно молился, святил воду – и Пимен, 6 Декабря с умилением отслужив первую Обедню в Софийском храме, как бы притупил жало язвы: она сделалась менее смертоносною, по крайней мере в Новегороде.
Весьма оскорбился Государь и печальными вестями Казанскими, увидев, что он еще не все совершил для успокоения России. Луговые и Горные жители убивали Московских купцев и людей Боярских на Волге: злодеев нашли и казнили 74 человека; но скоро вспыхнул бунт: Вотяки и Луговая Черемиса не хотели платить дани, вооружились, умертвили наших чиновников, стали на высокой горе у
Царь и великий князь Иоанн IV Васильевич Грозный. Титулярник 1672 г.
Иоанн вспомнил тогда мудрый совет опытных Вельмож не оставлять Казани до совершенного покорения всех ее диких народов. Уныние при Дворе было столь велико, что некоторые члены Царской Думы предлагали навсегда покинуть сию бедственную для нас землю и вывести войско оттуда. Но Государь изъявил справедливое презрение к их малодушию; хотел исправить свою ошибку и вдруг занемог сильною горячкою, так что двор, Москва, Россия в одно время сведали о болезни его и безнадежности к выздоровлению. Все ужаснулись, от Вельможи до земледельца; мысленно искали вины своей пред Богом и говорили: «Грехи наши должны быть безмерны, когда Небо отнимает у России такого Самодержца!» Народ толпился в Кремле; смотрели друг другу в глаза и боялись спрашивать; везде бледные, слезами орошенные лица – а во дворце отчаяние, смятение неописанное, тайный шепот между Боярами, которые думали, что в сем бедственном случае им должно не стенать и не плакать, но великодушно устроить судьбу Государства. Представилось зрелище разительное. Иоанн был в памяти. Дьяк Царский, Михайлов, приступив к одру, с твердостию сказал болящему, что ему время совершить духовную. Несмотря на цветущую юность, в полноте жизни и здравия, Иоанн часто говаривал о том с людьми ближними: не устрашился и спокойно велел писать завещание, объявив сына, младенца Димитрия, своим преемником, единственным Государем России. Бумагу написали; хотели утвердить ее присягою всех знатнейших сановников и собрали их в Царской столовой комнате. Тут начался спор, шум, мятеж: одни требовали, другие не давали присяги, и в числе последних Князь Владимир Андреевич, который с гневом сказал Вельможе Воротынскому, укоряющему его в ослушании: «Смеешь ли браниться со мною?» Смею и драться, ответствовал Воротынский, по долгу усердного слуги моих и твоих Государей, Иоанна и Димитрия; не я, но они повелевают тебе исполнить обязанность верного россиянина. Иоанн позвал ослушных Бояр и спросил у них: «Кого же думаете избрать в Цари, отказываясь целовать крест на имя моего сына? Разве забыли вы данную вами клятву служить единственно мне и детям моим?… Не имею сил говорить много, – промолвил он слабым голосом: – Димитрий и в пеленах есть для вас Самодержец законный, но если не имеете совести, то будете ответствовать Богу». На сие Боярин Князь Иван Михайлович Шуйский сказал ему, что они не целовали креста, ибо не видали Государя пред собою; а Федор Адашев, отец любимца Иоаннова, саном Окольничий, изъяснился откровеннее такими словами: «Тебе, Государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые без сомнения будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от Боярского правления». Иоанн безмолвствовал в изнеможении. Самодержец чувствовал себя простым, слабым смертным у могилы: его любили, оплакивали, но уже не слушались, не берегли: забывали священный долг покоить умирающего; шумели, кричали над самым одром безгласно лежащего Иоанна – и разошлися.
Чего же хотели сии дерзкие сановники, может быть, действительно одушевленные любовию к общему благу – действительно устрашенные мыслию о гибельных для отечества смутах Боярских, которые снова могли водвориться в правительствующей Думе, к ужасу России, в малолетство Димитрия? Они хотели возложить венец на главу брата Иоаннова – не Юрия: ибо сей несчастный Князь, обиженный природою, не имел ни рассудка, ни памяти, – но Владимира Андреевича, одаренного многими блестящими свойствами: умом любопытным, острым, деятельным, мужеством и твердостию. Предполагая самое чистое, благороднейшее побуждение в сердцах Бояр, Летописец справедливо осуждает их замысел самовольно испровергнуть наследственный устав Государства, со времен Димитрия Донского утверждаемый торжественною присягою, основанный на общем благе, плод долговременных, старых опытов и причину нового могущества России. Все человеческие законы имеют свои опасности, неудобства, иногда вредные следствия; но бывают душою порядка, священны для благоразумных, нравственных людей и служат оплотом, твердынею держав. Предвидение ослушных Бояр могло и не исполниться: но если бы малолетство Царя и произвело временные бедствия для России, то лучше было сносить оные, нежели нарушением главного устава государственного ввергнуть отечество в бездну всегдашнего мятежа неизвестностию наследственного права, столь важного в Монархиях.
К счастию, другие Бояре остались верными совести и Закону. В тот же вечер Князья Иван Феодорович Мстиславский, Владимир Иванович Воротынский, Дмитрий Палецкий, Иван Васильевич Шереметев, Михайло Яковлевич Морозов, Захарьины-Юрьевы, дьяк Михайлов присягнули Царевичу; также и юный друг Государев, Алексей Адашев. Между тем донесли Иоанну, что Князья Петр Шенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немой-Оболенский во дворце и на площади славят Князя Владимира Андреевича, говоря: «лучше служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным». Истощая последние силы свои, Государь хотел видеть Князя Владимира и так называемою целовальною записью обязать его в верности: сей Князь торжественно отрекся от присяги. С удивительною кротостию Иоанн сказал ему: «Вижу твое намерение: бойся Всевышнего!», а Боярам, давшим клятву: «Я слабею; оставьте меня и действуйте по долгу чести и совести». Они с новою ревностию начали убеждать всех Думных Советников исполнить волю Государеву. Им ответствовали: «Знаем, чего вы желаете: быть господами; но мы не сделаем по-вашему». Называли друг друга изменниками, властолюбцами; гнев, злоба кипели в сердцах, и каждое слово с обеих сторон было угрозою.
В часы сего ужасного смятения Князь Владимир Андреевич и мать его, Евфросиния, собирали у себя в доме Детей Боярских и раздавали им деньги. Народ изъявлял негодование. Благоразумные Вельможи говорили Князю Владимиру, что он безрассудно
ругается над общею скорбию, как бы празднуя болезнь Царя; что не время жаловать людей, когда отечество в слезах и в страхе. Князь и мать его отвечали словами колкими, с досадою; а Бояре, окружающие Государя, уже не хотели пускать к нему сего, явно злонамеренного брата. Тут выступил на позорище чрезвычайный муж Сильвестр, доселе Гласный Советник Иоаннов, ко благу России, но к тайному неудовольствию многих, которые видели, что простой Иерей управляет и церковию и Думою: ибо (по словам Летописца) ему недоставало только седалища Царского и Святительского: он указывал и Вельможам и Митрополиту, и судиям и Воеводам; мыслил, а Царь делал. Сия власть, не будучи беззаконием и происходя единственно от справедливой доверенности Государевой к мудрому советнику, могла однако ж изменить чистоту его первых намерений и побуждений; могла родить в нем любовь к господству и желание утвердить оное навсегда: искушение опасное для добродетели! Всеми уважаемый, не всеми любимый, Сильвестр терял с Иоанном политическое бытие свое и, соглашая личное властолюбие с пользою государственною, может быть, тайно доброхотствовал стороне Князя Владимира Андреевича, связанного с ним дружбою. По крайней мере, видя остервенение ближних Иоанновых против сего Князя, он вступился за него и говорил с жаром: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невинного, желающего лить слезы над болящим?» Захарьины и другие ответствовали, что они исполняют присягу, служат Иоанну, Димитрию и не терпят изменников. Сильвестр оскорбился и навлек на себя подозрение.В следующий день Государь вторично созвал Вельмож и сказал им: «В последний раз требую от вас присяги. Целуйте крест пред моими ближними Боярами, Князьями Мстиславским и Воротынским: я не в силах быть того свидетелем. А вы, уже давшие клятву умереть за меня и за сына моего, вспомните оную, когда меня не будет; не допустите вероломных извести Царевича: спасите его; бегите с ним в чужую землю, куда Бог укажет вам путь!.. А вы, Захарьины, чего ужасаетесь? Поздно щадить вам мятежных Бояр: они не пощадят вас; вы будете первыми мертвецами. Итак, явите мужество: умрите великодушно за моего сына и за мать его; не дайте жены моей на поругание изменникам!» Сии слова произвели сильное действие в сердце Бояр; они содрогнулись и, безмолвствуя, вышли в переднюю комнату, где Дьяк Иван Михайлов держал крест, а Князь Владимир Воротынский стоял подле него. Все присягали в тишине и с видом умиления, моля Всевышнего, да спасет Иоанна или да будет сын его подобен ему для счастия России! Один Князь Иван Пронский-Турунтай, взглянув на Воротынского, сказал ему: «Отец твой и ты сам был первым изменником по кончине Великого Князя Василия; а теперь приводишь нас к Святому кресту!» Воротынский отвечал ему спокойно: «Да, я изменник, а требую от тебя клятвы быть верным государю нашему и сыну его; ты праведен, а не хочешь дать ее!» Турунтай замешался и присягнул.
Но сей священный обряд не всех утвердил в верности. Князь Дмитрий Палецкий, сват Государев, тесть Юрия, тогда же послал зятя своего, Василья Бороздина, к Князю Владимиру Андреевичу и к матери его сказать им, что если они дадут Юрию Удел, назначенный ему в духовном завещании великого Князя Василия, то он (Палецкий) готов, вместе с другими, помогать им и возвести их на престол! Еще двое из Вельмож оставались в подозрении: Князь Дмитрий Курлятев, друг Алексея Адашева, и Казначей Никита Фуников; они не были во дворце за болезнию, но, по уверению доносителей, имели тайное сношение с Князем Владимиром Андреевичем. Курлятев на третий день, когда уже все затихло, велел нести себя во дворец и присягнул Димитрию: Фуников также, но последний. Сам Князь Владимир Андреевич обязался клятвенною грамотою не думать о Царстве и в случае Иоанновой кончины повиноваться Димитрию как своему законному Государю; а мать Владимирова долго не хотела приложить Княжеской печати к сей грамоте; наконец исполнила решительное требование Бояр, сказав: «Что значит присяга невольная?»
Сии два дни смятения и тревоги довели слабость болящего до крайней степени; он казался в усыплении, которое могло быть преддверием смерти. Но действия природы неизъяснимы: чрезвычайное напряжение сил иногда губит, иногда спасает в жестоком недуге. В каком волнении была душа Иоаннова? Жизнь мила в юности: его жизнь украшалась еще славою и всеми лестными надеждами венценосной добродетели. В кипении сил и чувствительности касаться гроба, падать с престола в могилу, видеть страшное изменение в лицах: в безмолвных дотоле подданных, в усердных любимцах – непослушание, строптивость; Государю самовластному уже зависеть от тех, коих судьба зависела прежде от его слова; смиренно молить их, да спасут, хотя в изгнании, жизнь и честь его семейства! Иоанн перенес ужас таких минут; огнь души усилил деятельность природы, и болящий выздоровел, к радости всех и к беспокойству некоторых. Хотя Князь Владимир Андреевич и единомышленники его исполнили наконец волю Иоаннову и присягнули Димитрию; но мог ли Самодержец забыть мятеж их и муку души своей, ими растерзанной в минуты его борения с ужасами смерти?…
Что ж сделал Иоанн? Встал с одра исполненный милости ко всем Боярам, благоволения и доверенности к прежним друзьям и советникам; дал сан Боярский отцу Адашева, который смелее других опровергал Царское завещание; честил, ласкал Князя Владимира Андреевича; одним словом, не хотел помнить, что случилось в болезнь его, и казался только признательным к Богу за свое чудесное исцеление!
Такова была наружность; но в сердце осталась рана опасная. Иоанну внушали, что не только Сильвестр, но и юный Адашев тайно держал сторону Князя Владимира. Не сомневаясь в их усердии ко благу России, он начал сомневаться в их личной привязанности к нему; уважая того и другого, простыл к ним в любви; обязанный им главными успехами своего Царствования, страшился быть неблагодарным и соблюдал единственно пристойность; шесть лет усердно служив добродетели и вкусив всю ее сладость, не хотел изменить ей, не мстил никому явно. но с усилием, которое могло ослабеть в продолжение времени. Всего хуже было то, что супруга Иоаннова, дотоле согласно с Адашевым и Сильвестром питав в нем любовь к святой нравственности, отделилась от них тайною неприязнью, думая, что они имели намерение пожертвовать ею, сыном ее и братьями выгодам своего особенного честолюбия. Анастасия способствовала, как вероятно, остуде Иоаннова сердца к друзьям. С сего времени он неприятным образом почувствовал свою от них зависимость и находил иногда удовольствие не соглашаться с ними, делать по-своему: в чем, как пишут, еще более утвердило Царя следующее происшествие.
Исполняя обет, данный им в болезни, Иоанн объявил намерение ехать в монастырь Св. Кирилла Белозерского вместе с Царицею и сыном. Сие отдаленное путешествие казалось некоторым из его ближних советников неблагоразумным: представляли ему, что он еще не совсем укрепился в силах; что дорога может быть вредна и для младенца Димитрия; что важные дела, в особенности бунты Казанские, требуют его присутствия в столице. Государь не слушал сих представлений и поехал [в Мае 1553 г.] сперва в обитель Св. Сергия. Там, в старости, тишине и молитве жил славный Максим Грек, сосланный в Тверь Великим Князем Василием, но освобожденный Иоанном как невинный страдалец. Царь посетил келию сего добродетельного мужа, который, беседуя с ним, начал говорить об его путешествии.